Земля под ее ногами - читать онлайн книгу. Автор: Салман Рушди cтр.№ 142

Из жизни людей ушла некая преемственность, целостность, думал я. Тысяча девятьсот восемьдесят седьмой год был годом «Последнего императора», фильма Бертолуччи, согласно которому человеческое существо — Пу И, император, о котором и снят фильм, — оказалось способно неподдельно, по-настоящему изменить свою природу: будучи от рождения богоравным правителем Китая, он закончил свои дни жалким садовником Чонси [286] , с радостью приняв свой жребий и став благодаря этому лучше. «Возможно, это результат коммунистического промывания мозгов», — сухо заметила Полин Каэль [287] , — а может быть, и нет. Может, нам просто удается перепрыгивать с одной дорожки на другую с гораздо большей легкостью, чем кажется. И (возвращаясь к Аните) может быть, рок-н-ролл помогает в этом.

В тот год, желая оказаться как можно дальше от Вины, я вернулся в Индокитай, чтобы сделать снимки, которые впоследствии опубликовал в своей книге «Троянский конь». Я считал, что война в Индокитае не закончилась с позорным уходом оттуда США. После себя они оставили в воротах деревянного коня, и когда этот дар был принят, настоящие американские воины — крупные корпорации, звезды баскетбола и бейсбола и, разумеется, рок-н-ролл — пчелиным роем вырвались из брюха коня и захватили территорию. Сегодня в Хошимине и Ханое Америка выглядит настоящей победительницей. Индокитай стал просто еще одним потребителем-рабом (и поставщиком дешевой рабочей силы) международной корпорации под названием «Америка». Почти каждый молодой житель Индокитая хотел есть, одеваться, танцевать и зарабатывать, как это было заведено в старой доброй Америке. «MTV», «Найк», «Макдоналдс». Там, где солдаты потерпели поражение, американские ценности — положенные на музыку баксы — одержали триумфальную победу. Все это я фотографировал. Не нужно объяснять, что эти снимки были приняты на ура. Такие новости (за исключением запечатленных мною кадров потогонной системы как она есть) хотели услышать многие американцы. Даже участники антивоенных демонстраций того времени были довольны. На мой взгляд, в этих фотографиях была некая двусмысленность, натянутость. В них, как мне кажется, сквозила ирония. Ее, однако, не уловили большинство из тех, кто хвалил мои работы. Что значит ирония, когда можно праздновать новую Культурную Революцию! Пусть играет музыка. Пусть поет свобода. Да здравствует рок-н-ролл!

Timeo Danaos et dona ferentes [288] . Разорванность бытия, забвение прошлого — это и есть тот деревянный конь у ворот Трои. И хитроумные захватчики-ахейцы, что сожгли, жгут, обязательно сожгут оставшиеся без защиты башни Илиона [289] . Да и сам я — существо, утратившее преемственность, я не тот, кем должен был стать, и уже не тот, кем был. Так что я должен верить — и в этом я стал настоящим американцем, придумав себя заново, чтобы создать новый мир в компании других измененных жизней, — что в подобных метаморфозах наряду с ноющей болью утраты есть какая-то захватывающая дух выгода.

А теперь о забвении: после возвращения из Индокитая у меня была непродолжительная связь с Ифредис Уинг, которая теперь тоже пробовала быть фотографом и появилась в «Орфее» в качестве ассистентки Джонни Чоу. Чоу жил на первом этаже, и Ифредис постепенно, через Шнабеля и Баскья, проделала путь наверх — ко мне в пентхаус. Она все еще не растеряла своей нимфокроличьей сексуальной жадности — Вина (кто же еще!) подробнейшим образом рассказала мне о ее выходках в Темп-Харбор, — а если в Ифредис что-то и изменилось к лучшему, так это ее внешность. Светлые волосы ее теперь по-мальчишечьи торчали в разные стороны, а тело было по-прежнему женственным и притягательным. Но в качестве ассистента фотографа она была совершенно бесполезна из-за ее плохой памяти — именно по этой причине при проявке не раз была загублена пленка, что никому из нас не показалось забавным. Одно дело посмеиваться над тем, что мы живем в культурной среде, которая страдает амнезией, и совсем другое — когда пораженный этой болезнью наклеивает ярлыки на ваши проявленные пленки.

«Простите, я память не иметь, — извинялась она, когда, инфракрасный от злости, я вопил на нее в лаборатории. — Но это также значит, — добавляла она, посветлев лицом, — что я не помнить ваши невежливые слова завтра утром, когда я спать на вашей руке».

Отто, кстати говоря, перешел из буддизма в суперкапитализм, женившись на миллиардерше пятнадцатью годами старше его, и стал теперь заметной фигурой как в Голливуде, так и на тусовках всякой еврошвали. Период увлечения арт-хаусным кино остался позади, Отто полностью переключился на боевики с бюджетом в семьдесят миллионов долларов. Он стал неподражаемым мастером того, что профессионалы называют «бойня», — постановочных трюков со стрельбой и взрывами вкупе с безрассудной храбростью, что и обеспечивало успех подобным фильмам. (Я однажды видел по телевизору, как на Каннском фестивале он давал интервью, в котором в пух и прах разнес критиков, поведав о своей новой кинематографической философии: Первый акт — большая бойня. Второй акт — еще больше бойни. Третий акт — ничего, кроме бойни!)

Я обнаружил, что некоторое время испытывал сильное влечение к беспамятной Ифредис Уинг, не желавшей зла ни одному смертному и весь свой гнев копившей исключительно для Бога. Когда Отто покинул ее, она совсем потеряла веру. Теперь этот некогда непримиримый борец за веру был одержим вероотступнической яростью, пополнив собой ряды воинствующих атеистов. Последователи индийских махагуру, кинозвезды-сайентологи, приверженцы японских культов, британские спортивные комментаторы, явившие себя миру в роли воскресшего Христа, американские помешанные из лобби торговцев оружием, окопавшиеся в пустыне вместе с харизматическими лидерами-пророками, наставляющими их, с кем делать детей и как часто, — большую часть свободного от трахания времени Ифредис проводила, произнося обличительные монологи в адрес подобных людей. Доставалось и великим религиям мира, — должен заметить, я получал от всего этого немалое удовольствие. Не часто приходилось мне встречать человека, который был бы еще более разочарован людской доверчивостью, чем я сам. К тому же в постели Ифредис была действительно потрясающа. Иногда она лениво играла в подростковый секс и петтинг, делая всё руками и ртом, но чаще набрасывалась на меня, превращаясь в киску-осьминога — сплошные руки, ноги и страсть. Мне нравилось и то и другое.

Но все сошло на нет, она отдалилась от меня, как я и ожидал. Между нами ничего не произошло, но между нами и изначально ничего не было. Мы оба просто заполняли образовавшийся вакуум, и однажды, проснувшись и взглянув на меня, она не смогла вспомнить, кто я. Я пошел в душ и не слышал, как она ушла.

После возвращения из Индокитая я начал переосмысливать свою работу. Журналистика с ее побочным эффектом в форме цинизма меня уже не удовлетворяла. В каком-то смысле я завидовал сумасшествию Ормуса Камы. Мир, буквально распадающийся на части, спасти и возродить который могла лишь объединенная сила музыки и любви, — это его видение было не таким уж и смешным. Я завидовал его невесть откуда взявшейся логичности, целостности восприятия. К тому же, признаюсь, я сам нуждался в спасении. Нужно было как-то избавиться от преследовавшего меня в снах ботинка мертвеца: каблук поворачивался, обнаруживая спрятанную в нем пленку, которая изменила жизнь нашедшего ее. Столько всего было у меня за плечами, но это воспоминание не оставляло меня. Даже когда я путешествовал совсем налегке, оно всегда было со мною, где-то в заднем кармане моих снов.