Чемоданный роман - читать онлайн книгу. Автор: Лора Белоиван cтр.№ 17

Он написал, что выслал их мне еще раз в теле письма и действительно выслал их в теле письма.

Я написала, что который про енотов — смешной.

Он написал: «А остальные два, выходит, говно?»

Я написала, что литература — дело вкуса, рассказы хорошие, но мне не очень нравится социальная тематика и Зощенко.

Рассказы были сделаны под Зощенко.

Он написал, что литература — дело вкуса, но что я не имею права не любить Зощенко.

Я написала, что не разбираюсь в литературе.

Он написал: «А вот я тебе сейчас вышлю повесть».

И выслал ее в теле письма.

В этой повести мне понравилась фраза: «Я кончил ей на спину». Я нечаянно стерла повесть отовсюду, где она случайно сохранилась.

Он написал: «Как там повесть?»

Я написала, что нечаянно стерла ее отовсюду, и что покрасила пол в квартире и уехала из города в тайгу, но уже вернулась.

Он написал, что сейчас вышлет повесть второй раз.

Я заболела на две недели высокой температурой и врала, что не могу читать с экрана монитора.

Он написал: «Ну ты скоро?»

Я написала, что у меня полопались глазные жилы, вены и аорты и что я по-прежнему не могу читать с экрана монитора.

Он написал, что я напрасно боюсь его обидеть, если повесть мне не понравилась, в конце концов, мы старые друзья, и что литература дело вкуса и не главное.

Я обрадовалась и написала, что повесть вообще хорошая, но что байка, вшитая в тело повести, была слышана мною много раз в виде отдельного файла, и что неплохо было бы ее оттуда извлечь, так как она лишняя.

Он написал, что я слишком оборзела, чтобы учить его писать повести.

Я написала: «Не хотела тебя обидеть, прости».

Он написал, что я слишком хорошо о себе думаю, раз считаю себя способной его обидеть.

Я написала, что вообще ничего не думаю, потому что мне нечем.

Он написал, что вообще не спрашивал моего мнения о его повести.

Я удивилась и замолчала на неделю.

Он написал: «И долго мы будем залупаться?»

Я написала: «Еще дня два». К тому времени я уже разлупилась.

Я написала: «Привет, а я тут на работу пытаюсь устроиться, так в одно из двух мест меня уже не взяли».

Он написал: «Так тебе и надо».

Я написала: «Ты что, вообще?»

Он написал: «…………….!..…………».

Я написала: «Ты меня так выручил, ты не представляешь, а сейчас у меня есть возможность отдать тебе долг». У меня действительно вдруг появилась такая возможность.

И еще я написала: «Ты замечательный».

Он написал через два часа: «И хотя деньги мне не очень нужны, ты их мне вышли, потому что я не привык считать себя использованным лохом». И еще написал, что я замечательная дрянь и что литература, которая дело вкуса, здесь совершенно не при чем.

Несмотря на то, что я была с ним согласна почти по всем пунктам, мне пришлось внести его имя в черный список почтовой проги. Но ужасно, ужасно было жаль голых гермафродитов — за всю свою жизнь я нарисовала их от силы штук восемь, и всех восьмерых в его тетрадке по древнерусской, прости меня, Господи, литературе.

Сгоняв в Мск и организовав там себе мягкую посадку, я вернулась в город В.

Я летала над городом В. и при этом снова рыдала слезами. В ушах у меня был «Muse», под который, кстати, мне совершенно не рыдалось в Мск, там надо было слушать «Выход». Вот это: «Ты только неееее плачь, бедное животное, неееее плачь…» Я была бедным животным, я скакала по московским тротуарам, слезами обливаясь и сочувствуя себе безумно, потому что не хотела улетать из Мск, но невыносимо хотела в город В. — к Банцену, окнам, домой. И я прилетела, и в магазине мне отказались поменять треснувший по швам чайник «Roventa», и разом кончились все деньги, и даже клавиатуру было не на что купить: в свою я налила кофе, хотела почистить, разобрала, и оттуда повыпадывали полиэтиленовые штучки, которые я собрала и поставила на место, но на клавиатуре перестали работать все цифры и клавиша «Alt». И мне тут же снова захотелось в Мск, где — я клялась себе своими собственными крыльями — я больше никогда, никогда, никогда не стала бы реветь.

И вот, например, говоришь продавщице: мне граммов 300–400 сыру. Взвесит всегда 400 и даже больше. Так же и с колбасой, и с конфетами. Никогда меньше, всегда больше. И если бы Боженьке так же: «Дай, Боженька, счастья чуток». А он тебе — как взвесит на всю жизнь.

А море корячило во все стороны. В такую погоду хорошо мечтать, чтоб дом стоял под обрывом, на самом берегу, чтоб смотреть в окно и бояться, что сейчас захлестнет. Сверху, с обрыва, где мой дом, даже сильно злое море никогда не кажется опасным. Вообще-то оно никогда и не казалось мне опасным. Даже если находишься посредине, и его пучит, и пароход проваливается в ямы, а вокруг вырастают круглые стены из воды — до неба, а потом стена хватает пароход и забрасывает его себе на загривок, и показывает вид сверху — горы и ямы из воды, — и все равно почему-то не страшно, и только дыхание сбивается от ужасной красоты, и я смотрела на эту красоту, на все эти ямы и горы, на зеленый с переходом в черноту и обратно, а потом стены становились слишком близкими и ласковыми, и некоторые уже пытались взять пароход на ручки, и брали, и больше не отпускали, и я кое-как отцепливалась от лееров и уходила в надстройку, потому что предпочитала блевать таким образом, чтобы не попало на свитер.

Очень здорово жить с видом на море.

В городе В. все устраивают свое жилье там, где у них получается. У кого-то получилось устроиться рядом с морем, а у кого-то — рядом с Морским кладбищем, перпендикулярно которому и чуть ниже проходит трасса. Говорят, портреты покойников, отражая свет автомобильных фар, по ночам бросают блики на стены квартир. Кто-то свил себе гнездо недалеко от Спортивной набережной, и потом ночи напролет с отвращением к человечеству слушает караоке. Кто-то обжил пространство вблизи продуктовых рынков, и пахнущий шаурмой ветер забрасывает в окна этих людей масляные бумажки. Я стала жить рядом с морем и по соседству с Родиной.

Говорят, в хозяйстве сгодится все, но генератор на 1,2 киловатта — он стоял в самом углу моего подвала — не пригодился. И какие-то железочки, назначения которых я даже не усвоила, мне тем более нужны не были. А пять веников? Нафига мне пять веников? Я не знала. Ну, пять не пять — три я распределила между Верой, Надеждой и Любовью, а вот двумя еще долго питались подвальные крысы. А четыре килограмма серебрянки? Таким количеством краски можно было бы дважды выкрасить Морское кладбище, но мне ни разу не захотелось красить кладбище.

Еще был ящик с голубым советским кафелем. Это остатки. Основную часть я подарила дальним друзьям, они обклеили им дачную уборную, и она превратилась в иллюзию автовокзального туалета времен СССР.