Ласточкина говорила мне: «Если б не ты, я бы не пошла на “Федосеев”, а так подумала, что вдвоем как-нибудь отработаем эту долбанную полярку». Я-то могла сказать про полярку «ебаная», а Ласточкина ругалась только словами «транда» и «задолбали». Она прислала мне радиограмму на «Федосеев» и сообщила, что получила на него направление. Я ответила: «Ура целую=Лора».
На «Федосееве» Ласточкина познакомилась с Антоновым. Молодой капитан, 34 года, похожий на медведя, но с ярко-серыми глазами. Когда он умер, ей было 42, а Антонову 46, его прислали в город В. в запаянном ящике после операции на сердце, и Ласточкина долго переживала, что его, наверное, так и не переодели и он остался в больничной пижаме.
Я-то с «Федосеева» почти никого толком не помнила, даже Ласточкину, потому что влюбилась в тридцатилетнего стармеха и страдала от дальнейшей невозможности, так как была невероятной дурой и считала, что чего-то там нельзя, раз оно все так. А Ласточкина влюбилась в Антонова и пролюбила его десять лет несмотря на, а потом еще два года думала, что больше не любит. Он десять лет говорил, что вот вырастут дети, вот закончат школу, вот поступят в университет, вот закончат университет, вот женятся, тогда — да. Ласточкина ждала и покупала ему шорты для тропиков, а если Антонову выпадала полярка, он всегда вызывал Ласточкину в рейс. Когда у него случилось с сердцем, его жена сказала Ласточкиной: «Можешь забирать». Но как-то так произошло, что Антонов забрался к докторше из пароходской поликлиники и родил с ней нового ребенка. А потом жена позвонила и сообщила дату похорон.
На кладбище к нему никто, кроме Ласточкиной, не ездил. Ну, не считая нас, Ласточкиных подруг: мы иногда за компанию с ней туда отправлялись. И я своими глазами видела скелеты цветов, год назад оставленных нами на его могиле. Спустя много лет мы узнали, что жена Антонова умерла вслед за ним.
В промежутках между рейсами Ласточкина писала гламурные картины с павлинами и пыталась их продать, чтобы не идти в море прямо сейчас, потому что болит спина и вообще ужас как не хочется больше никаких пароходов, даже самых белых. И никто никогда не помнил, как ее зовут, потому что, когда росту метр сорок и фамилия «Ласточкина», то никто не зовет по имени, даже дети подруг и собаки друзей.
Однажды, летая над городом В., я заскочила на Набережную, чтобы пофотографировать чаек. Одна была с оторванным крылом. Она сидела на берегу и чистила перья, как будто это самое главное.
А останусь-ка я в городе В., — подумала вдруг я, сморкаясь в обрывок туалетной бумаги, — пойду преподавать лит-ру в школе. Хорошая, мирная профессия. Полезная. Добрая. Светлая. Я смогу. Я постараюсь и смогу. Вот, например, в школьном курсе литературы совсем ничего не рассказывают об астах, а ведь они уже были во времена Александра Сергеевича Белкина. Самое интересное, что Дантес, будучи любовником барона Геккерна, известного аста, сам почему-то астом не считался. Белкин тоже не считал Дантеса астом. Он его считал обычным пидором и даже вот застрелить хотел, но Дантес выстрелил в Белкина первый, по-подлому, без предупреждения. Видимо, с тех пор некоторых астов и стали избирательно называть пидорами.
Пойду работать учительницей, расскажу детям про астов и еще про что-нибудь. Вызову к доске какого-нибудь Самойленко с полным ртом жевательной резинки. Он выйдет, прилепит жвачку языком к десне и, глядя на потрет Льва Толстого, скажет: «В образе Чацкого Грибоедов хотел». И замолчит — и правильно сделает, потому что мало ли чего там хотел Грибоедов, поди его разбери, тем более бриллиант за него давно получен.
А кто-то уже будет подсказывать в трубу из ладоней: «Борьбу нового со старым», — и дурак-Самойленко повторит эту чушь, и тут уже я приклею свою жевательную резинку к столу, незаметно выплюнув ее в ладонь, и скажу:
— Нет, — скажу я. — Грибоедов был достаточно умным мужчиной, чтоб хотеть такой ерунды. Дураков, — скажу я, — раньше не брали в дипломаты. Это во-первых. А во-вторых, — скажу я, — Грибоедов вообще вряд ли чего-нибудь хотел в образе Чацкого. Грибоедов был не только умным, но еще и остроумным мужчиной, а такие люди никогда ничего не планируют и не ждут заранее. Тем более от образов, — скажу я, отлеплю от стола жевательную резинку и начну машинально скатывать ее в колбаску.
— Грибоедов, друзья мои, — скажу я, возбуждаясь, — скорей всего просто сел и просто написал рассказ в стихах, а потом прочитал и подумал: «А что, неплохо. Пусть печатают». И рассказ напечатали. А уже потом, — скажу я, сворачивая колбаску в кружок, — рассказ прочитали литературоведы.
— Литературоведы, — скажу я, превращая кружок в шарик, а шарик снова в колбаску, — это такие патологоанатомы, которые берут книжный образ, убивают его и кладут на стол, чтоб разрезать и посмотреть, что там у него внутри.
Тут зазвенит звонок, но, занятая колбаской, я его не услышу.
— Тот патологоанатом, который разрезал образ Чацкого и увидел у него внутри борьбу нового со старым, был социальным уродом, — продолжу я и машинально положу в рот измацанную жвачку, — потому что в образе Чацкого никакой борьбы не было, а были лишь бестактность и невоспитанность, юношеский максимализм и свинство неблагодарное, усугубленная образованностью глупость и громадный комплекс неполноценности, помноженный на солипсизм.
А Самойленко будет стоять у доски, смотреть на меня и думать: «Если сейчас эта блядская Лорища не заткнется, я обоссусь…»
Когда температура двигалась к 40, бабло вдруг поменяло запах. Это был еще один заказ, на этот раз — на статью о феминизме. Немного оклемавшись, я, конечно, написала и ее: у меня всё еще оставались профессиональные навыки. Интересно получается, — думала я, закончив писать про феминисток хорошее, — как грипп, так лезть в их окопы. В прошлый раз, когда мы с водителем-переводчиком Валерой провожали Хирумицу, Валера сказал:
— Лора, ты же умная баба.
— Да, — подтвердила я. — Это что-то меняет?
Валерина «королла» стояла в аэропорту, мы сидели в салоне с поднятыми стеклами и считали деньги. Денег было много. Они падали на пол и отдавливали нам ноги.
— Ты даже знаешь английский, — сказал Валера. — Ты умная баба, знаешь английский и умеешь печатать на компьютере, — продолжал он. — Так почему бы тебе не напечатать заявку на грант?
Валера был тоже умный. Гораздо умнее меня, так как не только умел печатать на компьютере, а, вдобавок к английскому, знал еще китайский и корейский. Валера был настолько умным, что однажды обнаружил нечаянное знание японского. В результате я не только не лишилась водителя, но и приобрела нормального переводчика, потому что тот, предыдущий, оказался полным уродом. Второй фильм Валера отработал на две ставки. Поэтому из его рук валилось на пол машины даже чаще, чем из моих.
Валера сказал:
— Лора, японцы — не вечные. Когда-нибудь они обязательно кончаются.
— Типун тебе на язык, — сказала я, продолжая тактильно общаться с гонораром.
— Лора, — сказал Валера, — грант — это очень просто. Тебе что, не хочется на халяву слетать в Америку?