Я не хочу, чтобы он уходил.
Он говорит, что ему пора: уже поздно.
Не хочу я его отпускать!
Я топчусь на месте, сжимаю и разжимаю пальцы в карманах, смотрю себе под ноги. Я подавлена. Я в ступоре. Мне невыносимо больно при мысли о том, что он сейчас уйдет. Сядет в такси и вернется к себе домой, в свою постель. Один. Возьми меня с собой, возьми меня с собой, пожалуйста. Не уезжай, пожалуйста. Только не сегодня, только не сейчас. Я ритмично выстукиваю каблуками свою немую молитву, но он ничего не слышит.
Мы стоим совсем рядом, друг напротив друга.
Та же поза, те же плечи, отгородившие меня от остального мира, тот же нежный, свежий аромат.
Все такое же. Точно такое же.
Пусть он останется.
Он смотрит на часы.
Пусть заговорит.
Он стоит молча.
Пусть заберет меня.
Он не шевелится.
Я протягиваю к нему руки.
Он стоит, не двигаясь с места.
Я убираю руки, будто ничего не произошло.
Я полна решимости. Он даже не догадывается, на что я способна в эту минуту.
Я переступаю с ноги на ногу и, раскачиваясь всем телом, постепенно приближаюсь к нему, не поднимая глаз, наклонив голову, приоткрыв рот, все так же уставившись на собственные ботинки. Я вот-вот врежусь головой ему в грудь, протараню его насквозь — может, тогда он наконец что-то поймет и возьмет меня с собой. «Возьми же меня, возьми», — умоляет мой внутренний голос.
Амплитуда моих движений увеличивается, я придвигаюсь все ближе.
А он молчит.
Мои манипуляции его не волнуют. Я тянусь к нему сквозь безмолвный мрак Мэдисон-авеню, сквозь нежную, мятежную лесную мглу — и падаю. Падаю прямо на него, не открывая глаз, чтобы не видеть его лица, если он меня оттолкнет, поставит на место. Падаю вслепую, вытянув руки вдоль тела. Он принимает меня в свои объятия, прижимает к себе и легонько поглаживает. Я чувствую его губы на своих волосах. Он молчит, обнимает меня и гладит по спине, словно пытаясь успокоить.
Мы стоим посреди тротуара. Я держу руки в карманах. Я в полном смятении. Боюсь пошевелиться, боюсь обмануться. Я не знаю, о чем он думает, прижимая меня к себе, молчаливый далекий мужчина, принявший меня в свои объятия. Я не хочу с ним расставаться. Никогда. Я должна быть рядом с ним. Я нашла свое место. Сложила оружие. Отныне я желаю не только твоих губ и твоих ног вперемешку с моими, я жажду не просто ощутить тяжесть твоего тела, но всем своим существом навеки причалить к твоим берегам. Прежде я мечтала испытать с тобою буйство страсти. Эта цель теперь кажется мне слишком доступной, легковесной и не главной. Мне так хорошо, так спокойно. С этим ощущением не сравнится ничто…
Таксист сигналит. Он не намерен торчать здесь вечно, терять время и деньги. Хоть бы перепихнулись по-быстрому, а то совсем неинтересно. Алан кладет руки в карманы, отодвигается.
У него есть подружка…
Бонни не предупредила его о подобной развязке. Алан не ожидал, что девица тут же повиснет у него на шее. И главное, не произносит ни слова, не провоцирует на разговор, не позволяет вернуть себя с небес на землю. Тянет время, словно боится упустить свой последний шанс. Алан откашливается. Мучается, подбирая слова. Просит шофера не уезжать.
— Как твой палец?
Да черт с ним, с пальцем.
Мне все понятно. Я ему не нужна. Совершенно не нужна. Он оказал Бонни маленькую любезность, вот и все. Рыдания неумолимо подступают к горлу. Прощай, мечта. Мы расстаемся. Он с чистой совестью, я — с израненным пальцем и разбитым сердцем.
— Нормально.
Алан вздыхает. Радуется, что я снова веду себя разумно.
— It was nice to see you. I hope to see you again…
[28]
Опять дежурные фразы. He за что зацепиться. Мы получили вашу заявку, но, к сожалению, в настоящий момент ничего не можем вам предложить. Будем держать связь. Так, кипя от негодования и обиды, я перевожу его слова.
— Мне жаль, что ты потратил на меня время, — говорю я.
«Нет, что ты, — возражает благовоспитанный Алан. — Я рад был снова с тобой увидеться. Ведь мы не общались с той самой вечеринки… целых четыре года… Надо же, как быстро летит время!» Он бросает отчаянные взгляды в сторону такси, прикидывая, как долго ему придется торчать на улице в обществе психопатки, которая еще имеет наглость обижаться на него.
— Время — деньги, не так ли? — продолжаю я. — Ведь тебе это внушали с раннего детства.
Он не отвечает, озирается по сторонам, будто надеется, что мимо пройдет кто-то из знакомых или какая-нибудь старушка грохнется в обморок прямо на улице. Он готов ухватиться за любую возможность вырваться. Однако в час ночи улицы, как назло, пустынны. А удрать просто так Алан не смеет: он слишком хорошо воспитан.
Может, он надеется, что я проявлю политкорректность, постараюсь упростить ему задачу. Заведу светскую беседу о быстротечности времени, о погоде, о генетически модифицированных цыплятах. Как бы не так! Я атакую, сейчас я объявлю мат. Глядя Алану прямо в глаза, я говорю:
— Так ты правда не знаешь, почему она зеленая, статуя Свободы?
Нет, он понятия не имеет, откровенно говоря, ему это до лампочки. Он смотрит на часы.
— А я знаю… Она зеленая в тон доллару. Это же так естественно. Ты не находишь?
Алан раздосадован и не скрывает этого. Он чувствует, что я готова устроить сцену, и ищет выход из этой дурацкой ситуации. Жалеет, что послушал Бонни. Клянется, что больше никогда и никому не будет оказывать любезностей. Он протягивает мне руку, прерывая затянувшийся разговор, но не тут-то было — я сильно сжимаю его ладонь.
— Спасибо за все. Очень мило, что ты до такой степени предан Бонни… Передай ей, пожалуйста, чтобы больше так не делала. Я не нуждаюсь в благотворительности и привыкла решать свои проблемы сама. С детства. Мне никто никогда не помогал, и от тебя мне тоже помощи не требуется. Пока!
С этими словами я бросаю его посреди тротуара и, глотая слезы, направляюсь к двери. Прохожу мимо Уолтера, который мирно похрапывает на стуле, надвинув фуражку на нос, сражаюсь с многочисленными замками и наконец, горько рыдая, падаю на подушку.
Я верчусь на диване, не находя себе места, мечусь в одинокой постели, как безутешная вдова.
Проклинаю шумную забегаловку во дворе.
Поднимаюсь.
Бреду на кухню за мороженым. Только оно способно залечить мою сердечную рану.
Вижу, что Бонни спит, сидя перед включенным телевизором.
На экране Дэвид Леттерман беседует с Дайаной Китон. По ходу интервью Дайана дрыгает ножками, гримасничает, как школьница, кокетливо подворачивает рукава свитера, надвигает шапочку на лоб, играет краями носочков. Она звонко кудахчет и одновременно стреляет глазками, будто собирается бежать из студии через запасной выход. Бонни спит, откинув голову, с открытым ртом, с газетой в руках. Очки, упав с носа, сползли прямо в декольте. Кожа светится под воздействием питательного крема. Я тихонько забираю у нее журнал и очки. Укладываю голову в горизонтальное положение, подсовываю подушку, поправляю волосы. Спящая Бонни бурчит, но слушается. Во сне она выглядит пугливой, вздыхает, хмурится, морщит лоб, бормочет что-то невразумительное. Мне вдруг хочется ее защитить, успокоить. Я здесь, Бонни Мэйлер, я прогоню твои кошмары. Спокойной ночи…