Другие барабаны - читать онлайн книгу. Автор: Лена Элтанг cтр.№ 129

Зачем ему трехэтажная халупа без лифта и без единого пандуса? Или он надеется, что служанка вернется и станет носить его на спине, будто фонарщик свою лестницу?

«Есть вещи, которые просто не происходят». © Лилиенталь.

Ты слишком быстро вырос, пако, сказал он однажды, разглядывая меня ранним утром. Я оставался ночевать в Шиаде и вышел к завтраку в его пижаме, на размер меньше, чем надо. Раньше мальчики росли медленнее, сказал он тогда, у тебя от быстрого роста сквозняк в груди, ты только тем и занят, что расцарапываешь свои детские ссадины. Это все гноится, подтекает непрощением и никогда не заживет, как никогда не заживут мои раздробленные колени. Есть вещи, которые просто не происходят! Завтрака в доме не оказалось, даже кофе не было, и мне пришлось отправляться за едой самому, накинув плащ поверх пижамы, — в этой части Шиады подобный вид никого не удивляет.

Бог знает чем душа засорена, услышал я, когда появился в дверях с горчичными сайками в мятом пакете. Ярость, вот что тебе нужно, ярость, а не шум, пусть эта рана станет смертельной, как пишут на желобке ножа сицилийские рыбаки.

— Ты это о чем?

— Я тут сидел и думал о твоей рукописи, — пояснил Лилиенталь, набивая рот горячим тестом, — ее же в руки страшно взять, вся на фасетки рассыпается стрекозиным глазом.

— Разве не такой должна быть литература? — спросил я, отбирая у него последнюю сайку.

— Не такой! Литература — это умение жить как человек, никогда не слыхавший о смерти. Умение отращивать себе сколько угодно рук и ног, способных в мгновение ока дотянуться до чужой жены или до бутылки, умение подтираться гусятами и смеяться густым карнавальным смехом. Память должна проступать медленно, как веснушки на солнце, это ты верно написал, только не веснушки, пако, какие еще, к черту, веснушки. Пиявки, пако! Если ты взялся за воспоминания, так спусти дурную кровь, не давай ей загустеть и отравить твое тело, тебе и так скоро умирать, осталось лет сорок, а то и меньше, а ты все играешься, и нечего морщиться, пойди свари лучше кофе.

Поверишь ли, Хани, услышав это, я чуть было не бросил писать вообще. До сих пор у меня перед глазами его обметанные белым губы, произносящие: все-то ты пальчиками, натужно, ан нет облегчения. Так и треснул бы по этим губам, не будь он беспомощной, ломкой вязанкой хвороста!

Сегодня в тюрьме тишина, даже музыка в соседней камере пропала, а до этого гремела без передышки двое суток, я уже привык развлекать себя угадыванием музыкальных отрывков.

Ты будешь смеяться, но с утра я лежал на своей скамье, обмотав поясницу одеялом и вытянувшись, как мертвый тореадор на картине Мане, потому что у меня ноют кости, и полно разболтавшихся железных болтов в крестце, похоже это самый настоящий тюремный sindrome.

Я смотрю на стену, вижу на ней контур неизвестного острова и думаю о том, как выглядит Исабель с птичьего полета. Бога ради, думаю я, наблюдая, как солнечный луч перемещается по острову с юга на север, зачем им было накручивать такой сложный сценарий? Для того, чтобы выкупить мой дом, не дав мне возможности вовремя заплатить долги? Я бы их и так не заплатил, но сценарист не хотел рисковать. Сунуть хозяина в тюрьму, сообщить властям, что он отказывается участвовать в аукционе, и тихо купить здание по цене козы или гиматия, а то и вовсе за пару медных оболов. Все сломать и построить гостиницу с видом на мост Васко да Гамы.

Грамотно придумано: ясно, что я растеряюсь и от великого своего ума поверю в то, что являюсь главным подозреваемым. Вот оно, неистребимое малодушие эмигранта, кротость и послушание человека в старой шинели, человека без друзей и без денег, да чего там, человека без лица. Ясно, что чувство вины за то, чего я не делал, смешается в моей голове с чувством вины за то, что я сделал, и затопит мой воспаленный мозг паникой, будто подкрашенным красной глиной ячменным пивом, которое боги выдали за кровь, заливая им поля и жилища египтян.

Судя по вспыхнувшей лампе, уже не меньше девяти, а про ужин они забыли, придется доедать киснущие в молоке хлопья, которыми я с утра побрезговал. День кончается, когда в камере включается свет. На лампочку я надел абажур из газеты, чуть шею не сломал, когда пытался дотянуться до нее, встав на скамью. Пожара бояться не стоит, кроме пары книг и моей тряпичной постели гореть здесь нечему.

Нечему гореть, нечему быть сломанным, нечему быть съеденным, нечему быть украденным.

Я живу как даосский монах из книги Пу Сунлина, только без тыквы-горлянки.

* * *

покроет факты лак

засахарится вещь слежится как табак

— Почему ты не женился на Елене? — спросил я однажды у Лилиенталя, — и почему ты вообще не женился? Ты ведь не педик, насколько я знаю.

— А насколько ты знаешь? — фыркнул он, растирая в пальцах стебель одуванчика. Траву я в то лето не косил, и крыша заросла крупными рыжими одуванчиками, занесенными откуда-то ветром. Мы сидели на крыше и смотрели на город в сумерках, я был рад тому, что Ли мог забраться наверх своим ходом, достал для него бутылку из погреба и принес колотого льда.

— Видишь ли, пако, когда-то в детстве я читал книжку одного англичанина, просто классную книжку, почище твоего Хамфри Клинкера. Там упоминался мальчик лет двенадцати, собиравшийся убежать из дому, он смастерил себе паспорт, а в графе «род занятий» написал: путешественник, сирота и холостяк. К тому времени я уже был сиротой, так что пообещал себе две оставшихся ипостаси. Не мог же я сам себя подвести!

— Елена не стоила того, чтобы смастерить себе другой паспорт? — спросил я, опасаясь, что он спросит, почему я сам-то не женился. Скажи я ему правду, Ли замучил бы меня насмешками. Я мог бы сказать, что был занят делами поважнее, но он видел меня и мои дела насквозь.

— Ладно, скажу. Она была как зеленое блестящее яблоко, ее все время страшно хотелось надкусить, а надкусив — сразу хотелось избавиться от нее как можно скорее. Кислый огрызок, облепленный муравьями, вот что было у нее внутри. Порывистые женщины часто носят в себе такое, этим они похожи на смерть. Вся разница в том, что от женщин можно избавиться.

Тебе, Хани, мой приятель, наверное, представляется этаким пустопорожним болтуном в халате с кистями, развалившимся в креслах и пропускающим время сквозь длинные наманикюренные пальцы. Но видишь ли, чтобы представить себе Лилиенталя целиком, нужно знать о нем некоторые вещи, совершенно не совпадающие с тем контуром, который я здесь набросал.

Не жди, что я стану живописать его биографию и рассказывать о торговле оружием, неудачной сделке с царем Менеликом и любовнице-эфиопке, хотя мог бы — в юности Ли был самым натуральным жиголо и жил за счет престарелой пианистки и еще нескольких почтенных старушек лет пятидесяти. Однажды он рассказал мне, что зимой девяносто первого, оставшись без жилья, поселился у одной богатой дамы в ее пустынном доме в Портимао, где ему было скучно и голодно, к тому же приходилось по пяти раз на дню ублажать хозяйку.

— Удивительно, как женщина меняется, стоит ей чуть-чуть привыкнуть, — сказал он тогда, — к началу второй недели дама перестала надевать жемчуг к обеду и вваливалась в мою спальню без чулок — на босу ногу, пако! — а иногда даже в банном халате. К тому же она стеснялась моего присутствия и прятала меня в гардеробной, когда к ней приходили подруги или какой-нибудь несчастный обойщик. Однажды я провел в душной комнатушке полтора часа, перечитал все дамские журналы, озверел и вышел в гостиную, где они играли в бридж, предварительно раздевшись догола и завернувшись в оперное боа из перьев. Представь себе, она взбесилась и выставила меня на улицу!