Мильфьори, или Популярные сказки, адаптированные для современного взрослого чтения - читать онлайн книгу. Автор: Ада Самарка cтр.№ 33

«Как же так, девочку ведь совсем подослали… совсем девочку…» – говорил, сокрушаясь, сидя на лавке перед домом. Синяя жаркая ночь висела над головой, полная луна освещала лес, как огромный лагерный прожектор.

И только когда один из мужиков на лодке в следующее полнолуние сообщил, среди прочих новостей, что пропала комендантская дочка, красавица, каких свет не видывал, Бузю выпустили на волю.

«Вариантов тут никаких быть не может – ты если дорогу не смогла найти, по которой машина только что проехала, то до лагеря своего и в помине не дойдешь, а желающих совершить с тобой поход на пару месяцев в те края тоже нет. Потому уйдешь с нами на ту весну: едва морозы отступят, мы уходим, вниз по реке, пока болота еще замерзшими будут», – сказал Андрей Злов.

«И передать тебя людям нашим мы тоже не можем – они будут пытать тебя, пока ты дорогу на шахту не покажешь», – добавил Александр Бессонов.

Бузя смотрела на них затуманенным взглядом. Семеро совершенно одинаковых щетинистых мужских морд, криво постриженные, в лохмотьях и обносках, как дикари – кое-кто обмотанные мешками, со шкурами на ногах, с широкими, вытатуированными несмываемой грязью ручищами, с гнилыми зубами – они не отличались от самого страшного мужского зверья, которое ей доводилось видать в лагере. Два кошмара сошлись воедино – безжизненный безбрежный таежный лес и эти грязные поджарые псы, которых она видела как-то в тени брезентового тента в кузове грузовика, когда тот остановился на КПП, и, закованные в наручники, связанные общей цепью, с запеченной кровью на лицах, кое-как побритые наголо, с синеватыми проплешинами на неровных исцарапанных черепах, они все смотрели на нее – как на диво, как на отмеченное и отложенное сокровище, совершенно бездушную вещь, за которой возвратятся при ближайшей оказии.

Подумать только, что вся грязь этих взглядов казалась Ритке такой сладкой.

С исчезновением Бузи Ритке зажилось хорошо. Это лето распустилось для нее будто второй весной, зацвело хрупким цветом осеннего каштана. Казалось, что на каждой очерченной пятидесятикилометровым квадратом территории на карте имеется свой ограниченный запас женской привлекательности, этого магического дурманящего вещества, превращающего мужское сознание в туман, и что теперь, наконец-то без девчонки, вся зудящая, раззадоривающая кровожадность мужских взглядов предназначается ей единолично. Ритка прохаживалась вдоль колючей проволоки в расстегнутой почти до пупа рубашке, помахивая трофейным хлыстом, и даже собственная тень – пряно-коричневатая в вечернем теплом солнце – казалась ей соблазнительно грациозной: с тонкой талией, широкой грудью, хрупкой шеей, почти детскими, хрупкими, как палочки, запястьями.

Мужчину с восточным лицом звали то ли Мишка, то ли Митька (для окружающих он оставался всегда Черненьким), жил он в тех краях на вольном поселении и был из первой волны крымских татар, уехал совсем мальчишкой. Его жесткие колючие волосы торчали как обугленные по всему несуразному, кривоватому, довольно немощному телу, но парадоксально мягкие руки, состоящие сплошь из кошачьих подушечек, творили чудеса. Без единой заусеницы чуть выпуклые круглые желтоватые гладкие ногти, крошечные, будто женские ступни. Притом жалкенький, тощий и одновременно провисающий задок, скрюченная спинка с выпирающими позвонками. С Черненьким нужно было общаться с закрытыми глазами – тогда мерещились дивные приморские края с вулканическими скалами, шумной бирюзовой волной, со стекающими по солнечным каменистым расщелинам лавандовыми полями, с трещащей цикадами сухой тенью, с мясистыми изогнутыми листьями кустов мушмулы. Это в его руках обыкновенное автомобильное зеркало обретало вдруг волшебство – прижав голову к ее виску, Черненький садился Ритке за спину, выставив вперед руку с этим зеркалом, в котором отражалось ее обнаженное сочное белое тело, а сам, обрамляя ее как бархат шкатулки, сливался с сумерками какой-то слабо угадываемой мохнатой тенью.

– Мне жаль одному смотреть, – говорил он, – хочу с тобой делиться твоей красотой. Смотри, смотри, ну же, и там смотри, не стесняйся, это же так красиво…

– Кто белее всех на свете, и прекрасней, и милее? А, чертова холера? – хихикая, с полуприкрытыми веками, спрашивала Ритка.

– Ты, – уверенно отвечал, дыша ей на ухо, Черненький.

В далеком детстве у Бузи имелось одно отличительное свойство – ее обожали животные. Все дворовое и приблудное зверье, все страшные, натасканные сторожить и не пускать псы с разорванными ушами и поцарапанными мордами при ее появлении покорно шли как будто на поклон – опустив головы, подстраиваясь на высоту ее опущенной руки, готовой приласкать и почесать за ухом. И она сама, даже когда была совсем маленькой, еще говорить толком не могла, таскала ошарашенных котов, которые, вытянувшись в ее руках, были почти с нее саму ростом, кормила с ладони воробьев и синиц. Даже страшная лагерная Дина, отчаянно лающая, бегающая нервными перебежками вдоль вольера, не признающая никого, кроме хозяина, при появлении Бузи затихала, и, кинув уставший взгляд, поворачивалась к ней спиной, уходила и ложилась, закрыв глаза. Примерно то же произошло и с Кадыком – анализируя потом происшедшее, он вспоминал, конечно, и Дину, и то, как непостижимым образом дрогнула его рука, а ведь никогда не приходили к нему во снах те, чью жизнь он забрал, никогда не было никаких тяжелых мыслей. А тут рука дрогнула…

Не было человека, кроме Ритки, с которым Бузе не удавалось бы выстроить ровные, приязненные отношения. Вот и этих щербатых щетинистых лесных оборванцев в конечном счете ей было жалко – как тощих уличных псов. Было в голодных ничейных псах что-то душевное, а в трижды побитых лесных людях – и подавно.

– Ты пойми, – говорил ей Андрей, сидя на полу, у ее ног возле топчана, счищая сажу с котелка, – мы же как братья, у нас же все общее, и мы же мужики при том, и не из самых благополучных, чтобы ты знала. И с твоим появлением не может быть так, что ты с кем-то гуляешь, а с кем-то нет. Перережут в два счета, кровь же играет. Или они тебя, чтобы вернуть то, как было, или друг друга, и все рухнет в итоге, и все мы тут поляжем. Из-за чего? Правильно, из-за бабы. Понимаешь, почему баб на корабли не брали?

– Я понимаю, – спокойно ответила Бузя и погладила его по голове, – я все прекрасно понимаю.

Она поняла и стала перестилать топчан. А Андрей вышел, построил мужиков. Договорились, что не чаще, чем один в день, и что если кто вне очереди полезет или грубость в этом деле проявит, то кары последуют самые суровые. Потребовал, чтобы перед тем, как идти, мылись в бане, меняли хотя бы портянки.

– Так это ж баню топить нужно каждый день! – процедил кто-то.

– Значит, будем топить, так точно.

Про очередность и график Бузе ничего не говорили, но она быстро сама поняла – когда пыталась потрепать кого-то по волосам не в его день – тот с каменным выражением лица отшатывался, находил предлог, чтобы уйти.

Они, все семеро, были трогательно нежны и учтивы. Они, страшные бандиты, уголовники, любили засыпать, свернувшись клубком у нее под боком, положив голову ей на плечо, а обе руки на грудь – как дети на мамке засыпают. И, бывало, плакали безудержно и неистово.