Последний мужчина - читать онлайн книгу. Автор: Михаил Сергеев cтр.№ 44

Сергей замолчал и, наклонив голову вбок, стал поглаживать волосы, размышляя, дошла ли до собеседника мысль или не стоило и начинать, учитывая возраст сидящего напротив. От сознания последнего ему стало стыдно, потому что помнил слова матери, уехавшей в своей далёкой молодости по комсомольской путевке в Сибирь: «Ты что же, хочешь сказать, мы жизнь прожили зря?» Отчего Сергей вспомнил об этом именно сейчас? И тут понял — именно такой вопрос был задан сейчас Меркулову. А имел ли он право так делать? Кто он в его жизни? Где же твоё человеколюбие? Лично твоё.

Сергей усмехнулся. Вот так и мостим, выкладывая её по камешку… благими намерениями… Стоп. Именно намерениями, пусть благими, вымощена она. Но благими деламидолжна быть выложена совершенно другая дорога. А ведь он предлагает дело. Всё можно изменить. Всё. Мать в такой возможности не нуждалась. Он выпрямился и посмотрел на режиссёра.

— Послушайте, — неуверенный голос Меркулова выдавал начинающие одолевать сомнения. — А вот Мандельштам считал, что если бы залы Эрмитажа вдруг сошли с ума, если бы картины всех школ и мастеров вдруг сорвались с гвоздей, вошли друг в друга и наполнили комнатный воздух футуристическим рёвом и неистовым красочным пробуждением, то получилось бы нечто подобное Дантовой комедии. Не последний был человек в искусстве, между прочим.

— Бросьте. Он имел в виду стиль. Вы же знаете. Восхищался им. «Леда из яйца или Афина Паллада из головы Зевса». Я не сторонник такой постановки вопроса — выбирать одну сторону предмета. Слог только инструмент. Им можно зажечь, а можно погасить, в расчете, что обратят внимание лишь на красоту слова. Не то предназначение у этих пяти букв.

— Прямо в злодействе подозреваете.

— Нет, конечно. У Данте расчета не было, искренне заблуждался.

— Послушайте, тогда придется отринуть почти всех. А как же «духовный багаж» человечества?

— Ну, не почти, но большую часть точно. А духовный багаж пока умещается в одной книге.

— Какой же смысл в постановке вашей пьесы, если такие взгляды почти никто не разделяет? Канет в Лету. Миру ничего не принесёт.

— Миру… не знаю. Ему и решать. Вот вам… принесёт. И мне, — добавил он, чуть помедлив.

— За что же такая честь?

— Зря вы. Относительно случайный выбор. Забота о собственной совести. Прививка. А вам — шанс. И вовсе не от меня.

Меркулов поднял глаза и, смотря поверх гостя, минуту о чём-то думал.

— Вообще-то я догадываюсь, когда они прозреют, если, конечно, такое случится…

— Кто? — Сергей с удивлением посмотрел на него.

— Эти… поклонники Шекспира.

«Вот так поворот», — мелькнуло у гостя в голове. Но тут же сообразив, что он не может предвидеть хода мыслей собеседника после своих пассажей, он постарался скрыть удивление.

— И когда же?

— Скоро. Как только выяснится, что пьесы написаны группой людей, причем с постоянно меняющимся составом. Ведь развенчали же «Константиновы дары».

— Знаете и это? Что ж, не только падение западной церкви начиналось со лжи, — гость пожал плечами. — За этим последовала, если помните, односторонняя отмена ряда решений Первого вселенского собора, затем торговля титулами, коронами и целыми государствами, увлечение убийствами в крестовых походах людей, которых они не считали за таковых, а потом сжиганием уже своих на кострах. Закончилось всё продажей индульгенций за будущие грехи. Наша церковь ничем подобным не замаралась. Реформация Лютера, протестантство, была взлетом из пропасти! И теперь в Европе не только католики. Впрочем, о чем это мы? А, о подделках!

— Успехи науки поразительны, — режиссёр подмигнул ему.

— Добавлю, что сразу же найдётся масса «знатоков» Шекспира, со всех перекрестков возвещающих, будто давно знали и говорили об этом. А что пьесы посредственны, тайной для них не было. Кричать будут так, что заложит уши! — радуясь возникшему пониманию, воскликнул Сергей.

— Бьюсь об заклад, это будут крики самых маститых профессионалов! — неожиданно захохотав, добавил Меркулов.

— В точку!

— Полагаете, можно тяпнуть ещё по маленькой?

— Можно. — Гость, придвинув стул, присел.

Так же громко опустошив свою чашку, хозяин кабинета, смачно закусывая хлебом с баклажанной икрой, неожиданно погрозил гостю:

— А сейчас никто… слышите, никто не смеет требовать пересмотра.

— Вот это да, — изумлению Сергея вновь не было предела. Но, не растерявшись, он парировал: — Никто, кроме очнувшихся и Бунина.

— Бунина? — Меркулов с удивлением поднял на него осоловелые глаза.

— Ну да. Пусть не требовал, но хоть попытки были. «Я Чехова причисляю к самым замечательным русским писателям, но пьес его не люблю, мне тут даже неловко за него». Слова, между прочим, лауреата Нобелевской премии по литературе. Не последнего человека в том обществе. К тому же лучшего друга. До конца жизни. Единственный, кто прямо высказался по поводу решения Чехова жениться на Книппер: «…это самоубийство! Хуже Сахалина». Так и случилось. Поэтому в искренность трудно не верить.

— Так сам же говорил Бунину, что «жениться нужно на немке, а не на русской. Она аккуратней, и ребёнок не будет по дому ползать и бить в медный таз ложкой».

— Ну, что, собственно, и сделал. Ничего не поделать, сила приоритетов.

— Ваш Толстой тоже хорош, — всё ещё жуя, сквозь зубы процедил хозяин, — выговаривал Антон Палычу: «А пьес ваших я терпеть не могу. Шекспир скверно писал, а Вы ещё хуже».

— Вот видите. Что значит отсутствие символов. Символов духа.

— Символов?

— Они ориентиры образца, как иконы. Павел Флоренский писал о «неслучайности» своеобразного изображения ликов. В них показано то, что скрылось бы, примени закон перспективы. То есть современный принцип живописи и литературы. В них расположенное дальше может выглядеть крупнее того, что ближе. Важна значимость духовная… не материальная. Изображение обнимает всё пространство, а не только террасу в имении. Даже должное быть скрытым. «Должное», по мысли искажённого сознания людей. Вот дети — они ещё не испорчены миром и рисуют то, что есть на самом деле, что видят. У них здания по размеру как люди. Это потом мы вытравливаем первообраз. Но об этом позже… А у Чехова какой-то мрак, безысходность. И настигает всякого. К тому же нет обратной перспективы. Обратной проекции духа. Зато есть прямая, в никуда. Не уходит зритель добрее. Неверие и пустота. Герои автора «Чайки» какие-то обвисшие и обмякшие. Раздавленные и безжизненные. Стекающие, липнущие, вяжущие, и гнетут, гнетут, гнетут… и вяжут, вяжут душу… О них нельзя даже сказать «испуганные», «ждущие», «страдающие»… там… «ищущие». Да что говорить, ни один даже самый ярый поклонник не приведёт примера любви в его произведениях по простой причине — её нет у самого автора. Герои не могут переживать, спасать, обнять, выразить… сердце не разрывается ни у одного из них, понимаете? — Сергей вдруг рассеянно посмотрел на свои пальцы. — Может, и впрямь Пелевин видит это? Ведь точно видит, всё видит.