В тот год я выучил английский - читать онлайн книгу. Автор: Жан-Франсуа Дюваль cтр.№ 16

И возможно ли, что у любви есть различные ступени, точно так же, как в Средние века считалось, что божественный свет раскладывался на более или менее совершенные цвета, которые являлись только обычными превращениями. Голубой становился еще голубее, красный почти блестящим, коричневый отсвечивал красноватым и золотым оттенками, зеленый сулил рай… Все эти цвета и оттенки, как бы ни были великолепны, всего лишь более или менее успешные заменители чего-то более абсолютного.

Тогда Мэйбилин рассмеялась, ее развеселила такая наивность. Она сказала, что, конечно, любовь различается, она может быть более или менее сильной и продолжительной, существует шкала, по которой измеряется любовь. Я не осмелился спросить, на какой, по ее мнению, стадии находимся мы. Поставив бокал с пуншем на низкий столик, Мэйбилин поцеловала меня в губы, чтобы не продолжать дальше разговор, а потом добавила:

— Мне нравится.

— Что, пунш?

— Нет, то, что я сейчас с тобой. This moment with you.

Она хотела меня убедить, что мы всегда любим по-разному, что если существует настоящая любовь, то придется, может быть, потом довольствоваться ее относительной версией, какими-то там разнообразными формами, более вульгарными, отнимающими меньше сил, как растения, которые мы видели в оранжерее в ботаническом саду внизу Стейшн-роуд, просто стремившиеся к свету, не надеясь на большее.

К моему удивлению, Мэйбилин мне призналась, что всех своих троих молодых людей она любила глубоко и сильно, но по-разному. Когда спрашиваешь у кого-то: «Ты меня любишь?» — и этот человек отвечает: «Да, я тебя люблю», — это совсем не одно и то же.

Это было в четверг вечером, кинотеатр был полупустой. Мы сидели в центре зала, Мэйбилин положила свой плащ на соседнее сиденье. Вокруг распространялся запах сырости, затхлости и попкорна, который еще редко встречался в европейских кинотеатрах. В предвкушении фильма, нам было приятно сидеть в креслах, так как на улице шел дождь, а мы чувствовали присутствие друг друга. Мы знали, что, как и перед каждым сеансом, будут играть «Боже, храни Королеву» и нам придется встать. «Планета обезьян» должна была вот-вот начаться, мы видели пару кадров из фильма на афише при входе и готовы были к тому, что фильм может оказаться из категории «Б», то есть научной фантастики, хотя и не сомневались, что речь пойдет о вольтерьянской сказке в атомный век, прекрасно сделанной иронической выдумке с непредвиденным финалом. Но когда мы покидали темный зал, мы были поражены — это рассказ о черной судьбе человечества, выходом из которой могло стать только определенного рода возрождение. Еще до того, как фильм начался и в полутемном зале на экране демонстрировали новости, я искал губы Мэйбилин. Почему у некоторых женщин губы порой очень горячие? Как так происходит, что среди тысяч поцелуев, среди всех женщин, которых мы целуем, внезапно появляются обжигающие губы? Горячий поцелуй — вещь действительно редкая, это единственное умозаключение приходит в голову. Я почувствовал губы Мэйбилин, они были жарче, чем я мог себе представить, в ее теле словно полыхал неведомый огонь, разливавшийся у нее во рту, проявившийся в ответном поцелуе. Это был поцелуй как в кино, словно сошедший с экрана: он выбрал губы Мэйбилин, приоткрыл их, нежно блуждая у нее во рту, который чем-то напоминал рану. Чарльз Хестон закрыл глаза, приземлив ракету в огромных раскаленных каньонах. Начался фильм «Планета обезьян».

Человечество вернулось в дикие времена, люди носились по кукурузным полям и высоким травам в ужасе от вооруженных горилл, которые ездили на лошадях и ловили людей сетями. С первого кадра я ощущал нежное, едва заметное присутствие Мэйбилин в соседнем кресле, я обнимал ее за плечи, моя ладонь почти касалась ее шеи. Между героем и обнаженной юной дикаркой из его рода все ограничивалось только мимикой, так как она была лишена человеческого языка. Я снова и снова проводил пальцем по горячим сложенным губам моей соседки, она мне позволяла это делать, подчеркивая свое согласие движением рта, ее губы скользили из стороны в сторону по моим пальцам, по большому, среднему и безымянному.

Чуть позже в кафе «Шалимар», когда официант-индиец Назир переходил с жасминовым чаем от столика к столику, я узнал, что, еще когда мы смотрели «Лицо» Бергмана или обедали на крыше в артистическом кафе, я бы мог ее поцеловать и изменить течение наших дней намного раньше. Она добавила, что задолго до Феликстауна у меня было много шансов, которыми я не воспользовался.

— Ты их не улавливал, ты не видел…

Была полночь. Назир, у которого были огромные усы, сделал нам одолжение и переменил скатерть на белую и чистую. Он мастерски развернул ее перед нашими лицами, появился легкий ветерок и хлопок, как будто на деревянную поверхность на наших глазах нежно и незаметно опустилось огромное чистое крыло морской птицы. Пока мы ждали, когда принесут еду, мы сравнили наши наручные часы, словно впервые увидели, насколько часы выделяются на белизне запястий. Назир принес тарелки и спросил, не хотим ли мы жасминового чая, переглянувшись, мы согласились. Насвистывая, он отправился в кухню. Я сказал, что в каждой ситуации содержится целый мир. В каждом мгновении. Я объяснял Мэйбилин, что все мастерство писателя состоит в том, чтобы попытаться продеть весь мир сквозь игольное ушко.

Между нами возникло восхищение, но она боялась, что будет одной из многих. Она не хотела, чтобы я видел в ней «one of those other girls», одну из тех девушек, о которых я ей порой рассказывал, точно так же, как и она говорила о троих бывших, когда мы лежали на траве около колледжа, где студенты разыгрывали партию в крокет. Если речь заходила о нашем прошлом, казалось, оно не может привести к последствиям, напротив, мы насмехались над ним, так как были от него так далеки и уверены, что избавились от него, а главное, были защищены тем, что мы вместе.

Ей казалось, у меня была куча подружек. На самом деле их было немного. Но я не разуверял ее. Она спросила меня, любил я, по крайней мере, тех девушек, с которыми встречался. Мэйбилин внимательно на меня смотрела, и я не знал, как ответить. Я увидел в ее глазах упрек, близкий к состраданию, как будто я кого-то предал. Мы поднимались и шли вдоль берега реки. Мэйбилин опиралась на мое плечо.

— Тебе хорошо со мной? — спросила она.

Она говорила только о том эффекте, который производило ее присутствие рядом, или о наших поцелуях? В любом случае я был в затруднительном положении. Ей не хотелось, чтобы мне с ней было просто хорошо.

Вечером Мэйбилин пришла в бар «Стабл» вместе с Сэкаем. Мы не все время были вместе, каждый из нас оставался свободным. В тот день она собиралась пойти в боулинг, где, если бы я захотел, мог ее найти, как она сказала: «If you want to see me» [106] , — словно хотела меня испытать. Сэкай пригласил ее туда, спросив, хотелось ли ей увидеть более умных людей. Возможно, что у Сэкая был повод так думать. Я спрашивал себя, могла ли Мэйбилин не последовать его совету — наши пути только иногда совпадали. Я убедил себя, что в тот день она встречает только очень умных людей. С определенного момента она больше не была частью моего мира, она продолжала открывать новые знакомства. В то время как я — нет. Или я продвигался таким сомнительным способом, что результат мог быть неожиданным, я проявлял признаки жизни на манер кашалота, который, вновь поднимаясь на поверхность, выпускает струю воды. Сэкай это знал. Хотя я не думаю, что он брал меня в расчет, когда делал это предложение Мэйбилин. С его стороны это было всего лишь приглашение; также я сомневаюсь, что он был обо мне высокого мнения. В его глазах мне не хватало амбиций, я был неглубоким и слабым, точно так же считала и Мэйбилин. Она порой говорила, забавляясь: «Ты поверхностный, скажи, что ты поверхностный?» В какой-то степени именно этим я и привлекал Мэйбилин, если ей во мне что-то и нравилось, так эта легкость, по этой же причине, возможно, она любила французский шансон, например Шарля Трене, которого она видела на сцене в Париже. Я же, напротив, ощущал себя неуклюжим и серьезным, я родился в городе гугенотов, где нет ничего от искрящейся легкости, которую ждут от французов. У нас к ней испытывали недоверие. Хотя, возможно, с тех пор, как я жил там, в Англии, я научился этой беззаботности, это было моим завоеванием и преимуществом. Эта легкость помогала освободиться, позволяя пройти на новый уровень глубины, которой раньше в себе не замечал. Я готов был поклясться, что никогда не скучал в одиночестве.