Воскресение в Третьем Риме - читать онлайн книгу. Автор: Владимир Микушевич cтр.№ 40

А все это, кажется, было недавно:

Сиринги, нарциссы, вино, фимиам.

Дрожит на ветру обнаженная Дафна,

Взывая о помощи к бывшим богам.

Сомневаюсь, чтобы Федор Аристархович отважился посвятить их ей, но ведь Дафна – лавр, та же самая Лаура, а пассажи Аристарха Ивановича по поводу Лауры-Дульсинеи-Альдонсы оба они не могли не помнить. И почему вечно зеленое дерево обнажено? Или подразумевается сама нимфа, уклоняющаяся от любви Аполлона? Или она обнажена враждебным временем, когда взывать приходите я к бывшим богам? Во всяком случае, когда tante Marie читала мне эти строки, голос ее странно дрогнул, что вообще не было ей свойственно. Бесприютный поэт частенько ночевал у них на диване, так что тетушке приходилось спать в одной постели с племянницей. Случалось ему жить у них неделями, если не месяцами, да и в другое время он заходил к ним чуть ли не каждый день. Мария Алексеевна говорила, что для него всегда найдется тарелка супа и кусок хлеба. Я полагаю, она была глубоко уверена, что ходит он к ней. Они вместе росли, она была старше его едва на год, и у нее были все основания ждать от него чего-то, кроме стихов. Но вышло иначе. Однажды Федор Аристархович вошел к ней, держа за руку ее племянницу Веточку и не без некоторого смущения, но твердо попросил у тетушки ее руки, которую уже держал в своей. Тетушка сняла икону со стены и по старинному обычаю их благословила. Думаю, что ни одна жилочка не дрогнула на ее все еще прекрасном лице, но догадываюсь, что творилось в ее сердце. Именно тогда она, наверное, впервые поджала губы, чтобы затянуться папиросой, и с тех пор курила непрерывно, хотя до того времени лишь изредка баловалась табачком.

Федор Аристархович был старше Веточки Горицветовой почти на пятнадцать лет. Жизнь его к тому времени кое-как устроилась не без помощи бывших богов, а почему бы не причислить к богиням княжну Марью Алексевну? Она устроила его в конце концов корректором в издательский отдел все того же картофельного института, где ею слишком дорожили, чтобы ей отказать. Веточка сразу же после школы была принята на работу в картофельный институт лаборанткой. Я знаю о моей матери совсем немного и все равно со слов Марьи Алексевны. Веточка училась в школе прилежно, но без особого увлечения. Тетушка учила ее играть на пианино, но дальше домашнего музицирования дело не пошло. Никакими особыми талантами девочка не отличалась. Она очень любила танцевать и по вечерам бегала на Совиную дачу, где молодежь все-таки танцевала в самое мрачное время. Но у Веточки и в мыслях не было стать, например, балериной, о чем tante Marie в свое время всерьез подумывала. Веточка знала про Комальб, но нисколько не интересовалась идеями коммунистов-альбигойцев. Зато от бабушки Кэт внучка научилась превосходно готовить, в чем, по ее собственному признанию, тетя Маша никогда не могла с ней сравниться. А еще Веточка превосходно, вполне профессионально шила, и у нее было столько заказов от мочаловских дам, что она всерьез подумывала, не отказаться ли от работы в картофельном институте. «У нее было одно призвание – домоводство, – говорила tante Marie не без иронии. – Она была вся домашняя и замуж-то вышла за домочадца, потому что с детства привыкла к нему». До сих пор физически ощущаю длинные темно-русые волосы моей матери, рассыпающиеся по моему лицу Мне они напоминали волосы Девы Марии. Я читал, что и у Христа был такой же цвет волос: винно-ореховый.

Мне не исполнилось трех лет, когда я видел маму в последний раз. Дело в том, что отца арестовали за два месяца до моего рождения. Долго от него не было никаких известий; наконец, года через полтора пришло от него письмо. Федора Аристарховича Фавстова приговорили к ссылке на Енисей. Он жил в глухой деревне неподалеку от тех мест, где в свое время был в ссылке Сталин. Получив письмо от мужа, Веточка немедленно начала собираться к нему. Тетка противилась категорически, но Веточка ничего и слышать не хотела.

– Что же, она так и оставила меня? – спросил я однажды с невольной горечью.

– Это не она, это я оставила тебя себе, – отрезала тетя-мамаша.

Мама хотела непременно взять меня с собой к отцу, который никогда не видел меня. Мама не сомневалась, что везде проживет, в крайнем случае, шитьем. Тетка вырвала меня у нее чуть ли не из рук. Месяца через три от матери пришло письмо. Она действительно отыскала отца, и они кое-как устроились, но после этого письма писем больше не было.

Еще одно неизгладимое воспоминание моего детства: тетя-мамаша увела меня к другой тете, чьи волосы были так похожи на мамины; к тому же они были как будто обсыпаны липовым цветом, хотя липы уже отцвели. Дело было в конце августа. Нечего и говорить, что та другая тетя была Софья Смарагдовна. Она попросила меня непременно называть ее «тетя Софи», а никак не «тетя Соня». «Я не соня, – говорила Софья Смарагдовна. – Я вообще никогда не сплю». Когда-нибудь я попробую пересказать сказки, которые она мне рассказывала, когда тетя Маша ушла домой без меня. 23 августа 1939 года был подписан советско-германский договор, и тетя Маша за меня боялась, боялась, не отнимут ли меня у нее. «Вы помните, что сделали с его дедом, когда подписали договор с Германией двадцать один год назад?» – спросила тетя Маша у тети Софи. «Я все помню», – кивнула та. А писем от моих родителей так и не было. Лишь в 1956 году я узнал, что моего отца расстреляли на третий день после подписания германо-советского договора. «Как дедушку твоего», – обронила Марья Алексевна. А следы моей мамы так и затерялись в Сибири. До самой смерти тетя Маша время от времени принималась вдруг судорожно прибираться в нашем домике, ожидая, не появится ли на пороге ее Веточка.

ПРОШЕЛ год с тех пор, как я впервые увидел Чудотворцева, но никакого сближения с ним все еще не последовало. Правда, я теперь чаще встречал Чудотворцева в коридорах института и здоровался с ним, открыто называя его: «Платон Демьянович», но он рассеянно отвечал мне, как ответил бы любому другому студенту, и я не был уверен, узнает ли он меня. По всей вероятности, вряд ли: ведь он к тому времени почти ослеп.

Между тем вокруг фамилии Чудотворцев копились в институте слухи. Сразу же после двадцатого съезда партии, то есть ранней весной, вспомнили, что 18 ноября 1956 года нашему профессору Платону Демьяновичу Чудотворцеву («нашему» при этом загадочно, но тем более демонстративно подчеркивалось) исполняется восемьдесят лет, и просто нельзя обойтись без юбилейных торжеств. Тем самым наш скромный пединститут доказал бы, что и мы реагируем на решения двадцатого съезда и следуем линии партии. При этом и повод был патриархально-безобидный. В конце концов, профессор Чудотворцев был не из тех, кто только что по амнистии вышел из лагеря или вернулся из ссылки, а в институте объявились и такие. Конечно, в жизни Чудотворцева бывало всякое, но последние десять лет, как округляли некоторые, а другие возражали, что лет восемь-девять, он тихо и мирно числился у нас на кафедре классической филологии. Сгоряча собрались отмечать юбилей 18 ноября, но вовремя вспомнили: это же по старому стилю, это Платонов день, то есть именины Чудотворцева, церковный праздник, а день рождения Чудотворцева приходится на 1 декабря по новому стилю, и было бы неприлично приурочивать юбилейную конференцию к дню ангела (при этих словах институтское начальство заговорщически улыбалось и понижало голос).