Салон в Вюртемберге - читать онлайн книгу. Автор: Паскаль Киньяр cтр.№ 50

На улице Риволи Костекер окружал меня заботой и вниманием. Он любил парадоксы, лишь бы они произносились жеманным тоном и с непроницаемо серьезным лицом. Его присутствие утешало меня. Он утверждал, что людям, страдающим тяжким, неизбывным комплексом вины, чаще всего не в чем себя упрекнуть. «Это почти верный признак», – говорил он.

Я проводил время, мурлыча отрывки каких-то песенок, не в силах даже точно вспомнить их мотив или название. С тоскливым недоумением вынимал я из книжного шкафа старинный «Des Knaben Wunderhorn» – «Волшебный рог мальчика» – и штудировал его, как дряхлый маньяк-эрудит, в поисках всех этих неизвестно откуда взявшихся мелодий. Несчастье родственно желанию – по крайней мере, высшая степень депрессии сопровождается нечувствительностью к боли, сравнимой лишь с той необыкновенной анестезией, которую доставляет близящееся наслаждение. Подобное безразличие ко всему на свете – к природе, времени и живым существам – являет собой, в некотором смысле, пример несокрушимого, завидного здоровья. Как и Сенесе в Шату после ухода Изабель, я трудился без передышки. При этом у меня был полный разброд в мыслях. В памяти то и дело упрямо всплывали, не давая покоя, обрывки каких-то нелепых, дурацких сцен – из детской жизни, из общения с мадемуазель Обье или с фройляйн Юттой, или более рискованных, более бесстыдных – с Хильтруд, с Изабель, с Гудрун. Я подстегивал себя как мог. Мне хотелось, чтобы кто-нибудь заставил меня встряхнуться, принудил к выполнению обязанностей. Бах, например, пешком добирался в Любек, чтобы послушать Букстехуде.

Бог, говорится в Библии, живет не в завываниях урагана, не в землетрясении, не в буйном пламени, но в легком ветерке – в шелесте легкого бриза, предвестника конца света. Периоды безумной тоски, которая захлестывала меня все чаще и чаще, с которой я почти свыкся, почти сдружился, сделали меня знатоком того бриза, в котором обитает Бог. Этот ветерок и впрямь страшнее, нежели гром, или трясение земли, или вселенский пожар, коему он предшествует; хорошо еще, если сумеешь растолковать это знамение. Зловещая тоска летит к тебе на крыльях голубки, вздымая ветерок – о, почти незаметный, но равный по силе ледяному смерчу, способному разорить и изничтожить самый дивный, самый прекрасный, самый теплый край. Это он слабо колышет листья акаций на кладбище Бергхейма. И наверное, это он шелестел в ветвях, когда мои сестры привезли из Парижа на бергхеймское кладбище тело мамы, ибо мой отец взял с них клятву, что они сделают все возможное, чтобы она покоилась в фамильном склепе. И это он будит все силы мрака, все смерчи и ураганы, не выдавая себя ни единым дуновением. Он всемогущ, но невидим. Он не смог бы качнуть даже головку седого одуванчика. В комнате, где я ютился подобно паразиту, подобно серой кукушке в гнезде воробья, вдруг возникает порыв ветра – такой бывает перед грозой, когда листья, вздрогнув, снова замирают в тяжком, невыносимом ожидании. Это смерть. Это неощутимый удар ветра в сердце, или в затылок, или в самое средоточие взгляда; он поднимает мертвую зыбь, он пронизывает всю нашу душу, все органы нашей души предчувствием катастрофы, страхом перед неизбежной катастрофой, мрачной уверенностью в неизбежной катастрофе, или знаменует ее собой, или возвещает ее приход, тогда как легкий тюль между портьерами даже не всколыхнется от его дуновения.

В ноябре 1967 года я выходил из школы на улице Пуатье; лил дождь. Я раскланялся – с бесконечно китайскими, бесконечно грустными, бесконечно медленными и бесконечно учтивыми церемониями – с мадам де Кропуа и мадемуазель Лезур. Распрощавшись с ними, я вошел в табачную лавку на Университетской улице, купил сигареты – мне хотелось курить и хотелось выпить, – заказал у стойки рюмку бургундского.

«Мюнхгаузен, – вдруг сказал я себе, словно обращаясь к кому-то другому, – тебе нужно из этого выбираться!»

Тут я обнаружил, что рядом никого нет. Я стал гадать, у кого бы попросить совета. Древние египтяне советовались с быком Аписом. Сам я некогда советовался с псом Понтием или с кошкой Дидоной, и их предсказания всегда оказывались верными, хотя и чуточку льстивыми. Еще у меня была тогда мадемуазель Обье. И Сенесе – но теперь, конечно, к ним уже не обратишься. Впрочем, разве не был я одинок всегда и везде? И разве одиночество не прекрасно? Костекер любил мужчин, произведения искусства, отсутствие сентиментальности и жестокие, тайные, безмолвные забавы, но при этом был еще более одинок. Эгберт Хемингос подыхал от страха в своей огромной квартире на улице д'Агессо. Может, снова завести кошку? У меня дома на набережной Турнель, в кабинете на втором этаже, среди нескольких гравюр Козенса и Гиртина, оставшихся от матери, лежал портрет Виланда [78] кисти Гейнсиуса, вернее, гравюра, сделанная с этого портрета. Он был мне как отец. Я выучил немецкий по «Мюнхгаузену» Лихтенберга и по Виланду. Бергхейм был для меня Биберахом. Этот призыв властно звучал во мне. Нужно было срочно увидеться с Люизой среди деревьев, на втором этаже дома по Конрад-Аденауэр-штрассе. На самом же деле я встретился не с ней, а с Маргой, и случилось это четырьмя месяцами позже, в апреле 1968 года, когда я вернулся из Соединенных Штатов и мы с Маргой поехали под дождем, в ее роскошном белом «мерседесе», в Биберах, а вернее, в Оберхольцхейм, и там ввалились, промокшие до нитки, в дом священника. И я впервые в жизни увидел тот сад вокруг дома, где Виланд, вставая до рассвета, ложась за полночь, работал под сенью столетних лип – среди лип, в тот день залитых дождем, тех самых лип, которые в момент нашего появления каким-то непостижимым чудом вдруг озарило солнце, хотя дождь не утихал. А потом мы с Маргой укрылись – уже в самом Биберахе – в какой-то жарко нагретой, мерзкой кондитерской, где даже стены казались обмазанными сливочным кремом.

Я вернулся в Париж 24 апреля 1968 года. Тот факт, что я сохранил все свои записные книжки, доставляет мне невыразимое удовольствие: когда я листаю страницы этих блокнотиков в шершавых темно-красных – почти как епископcкая мантия кожаных переплетах, у меня возникает чувство, будто я вытаскиваю из морских глубин – не то в сетях, не то в сачке, не то на крючках всевозможных конфигураций – добычу волшебной рыбной ловли, волшебной в моих глазах, ибо она, эта добыча, сохраняет свежесть, иными словами, все еще жива, все еще пляшет в руках рыболова. Верно и то, что любители воспоминаний, а также большинство пустомель тешатся забавами, которых, говоря по чести, следовало бы стыдиться. Когда я переворачиваю страницу и вижу дату – 3 мая 1968 года, – я и в самом деле заливаюсь краской, такой багровой краской, что вполне могу соперничать с раком, причем с вареным раком, которого сам же и выловил. Я выходил из дома мадам де Кропуа, где ужинал в обществе мадам Клеманс Вере, Бенуа, Надежды Лев и мадемуазель Лезур. Я никогда не относил себя к разряду роковых соблазнителей. Мадам де Кропуа жила на улице Верней, в двух шагах от Международной музыкальной школы. Когда-то мы с сестрами устраивали соревнования: кому попадется больше двойных ядрышек в миндале, и, как бы я ни старался, они всегда выигрывали. Или, например, я изо всех сил боролся со сном, чтобы встать раньше всех, но в конечном счете незаметно для себя погружался в дрему, а они прыгали ко мне на постель, вопя во весь голос: «Vielliebchen!» [79] Так что и в этой игре мне никогда не везло.