Русачки - читать онлайн книгу. Автор: Франсуа Каванна cтр.№ 51

* * *

Когда папа или я работали на строительстве у серта на куличках, мы брали с собой котелок, который подмастерья разогревают прямо на ветру, на костре из обрезков досок. Заполнение котелка превратилось в настоящую головоломку для жен каменщиков.

Давно уже прошло то время, время далеких и прелестных воскресений улицы Святой Анны, время пацанов, несущих в красных тряпицах благоухающие блюда, «только что из духовки», чтобы угодить мужикам. Улица Святой Анны положила зубы на полку. Если мы совсем не подохли с голоду, то только благодаря обоим Доминикам, Каванне и Таравелле, мастерам, ухитрявшимся разыскать подпольного макаронщика, который за бешеные деньги продавал макароны — почти черные, мука пополам с пылью, — или селягу, который драл за свою сухую фасоль вчетверо больше того, что ему за нее предложили бы на нормальном рынке… Меня уже тогда раздирал голод. Я покупал всю эту гадость без карточек: консервные банки «вегетарианского паштета», — как только их откроешь, разносится ужасный запах гнилого свекловичного жома, одна вареная брюква без намека на жир. Виноградный сахар, когда я его находил, имел густой привкус жженой карамели и был совсем кислым. По воскресеньям мы ходили за улитками, ели мы их в рагу, отваренными в вине, — сливочного масла ведь не было. Нашел я однажды колбасника, который раз в неделю тайком продавал без карточек кровяную колбасу, но странная она была, колбаса эта, без кусочков сала внутри, и сильно воняла, несмотря на лук, которым она начинялась. Однажды я узнал, что эта кровяная колбаса была собачьей, — колбасник платил пацанам, которые крали собак. Я знал одного парня, который отлавливал кошек через приоткрытую дверь. Подражал писку мышки, кошка просовывала голову — и куик!

Узнал я нахальство еще и тех, кто может купить мясо, колбасу, масло, сахар и жрать все это прямо у тебя под носом, спокойно…

Во время «странной войны», в 39–40-м, когда строительное ремесло заглохло, благодаря отцу Роже Паварини мой папа нашел работенку в пригороде Коломб {91}. Ему приходилось пилить через весь Париж на метро с двумя пересадками, а потом еще переть на автобусе. На метро — это с виду так просто, но только представьте себе на минутку, что вы читать не умеете! По первому разу Паварини папе показывал, заставлял его отсчитывать станции (папа хотя бы умел считать на пальцах). И после этого папа ездил один, мужественно, в такой толчее и не ошибался. Но как-то вечером, по дороге домой, он ринулся не по тому переходу. Начал отсчитывать станции, еще переход — и потерялся в страшенном предместье, в самый разгар военной ночи, без света на улице… Крутился, крутился, не осмеливаясь спросить, да никто и не понял бы его говора. В конце концов, он попросил убежища у легавых, которые пустили его переспать на скамье в предварилке. На следующий день был он на стройке вовремя, но так ничего и не поев. А моя мамаша провела страшную ночь.

Наверное, оба они мало спали с тех пор, как я уехал.

Нас восемь. Бывает десять, бывает двенадцать. А вот сегодня — восемь. Четверых понадобилось направить в другой сектор, — этой ночью здорово поливали. Восемь штрафников, восемь дурней. Восемь «саботажников». Та еще команда. «Отряд по щебню».

Каждое утро, в пять часов, мы обязаны выходить на перекличку перед бараком лагерфюрера. На нашу маленькую персональную перекличку, только для нас, паразитов таких.

Лагерфюрер козью рожу строит. Это ведь из-за нас он должен вставать ни свет, ни заря. Спал в эту ночь он мало. Было три воздушных тревоги, из них две — серьезные. Каждый раз, когда воет сирена, вместе со своими подручными и волкодавами он обязан обойти все бараки, проверить койку за койкой, не предпочел ли остаться дрыхнуть какой-нибудь стервозный лентяй-негодяй, говенный францозе, рискуя распрощаться с жизнью путем разбрызгивания в клочья своей требушины, вперемешку с осколками четырехтонной бомбы, вместо того чтобы спуститься в траншею, хотя и смехотворную, но вырытую по уставу. Прошлой ночью Марселя Пья чуть не сожрали живьем, — спрятался он в чулан, дурачина, да не подумал о псинах.

Итак, лагерфюрер нам рожу строит. Быть начальником — это ответственность. Но этот толстый боров должен еще и благословлять фюрера и своих корешей с их блатом, ведь только благодаря им ему разрешили остаться здесь и жировать на наших рационах, вместо того чтобы доходить на русском фронте.

У двух старых шкварок, которые нас конвоируют, вид тоже несвежий: серые брыли, мешки под глазами. Эти папашки слишком стары, чтобы играть в прятки с пулеметными пулями, или слишком пообтрепались, вот их и используют, чтобы присматривать за латино-славянской шпаной. Носят они разрозненные атрибуты военной формы, изрядно потертые на локтях и коленках, но аккуратно залатанные: серо-зеленый френч, портки цвета хаки или, наоборот, зеленую кепочку лыжника с длинным козырьком-утконосом и отворотами для аленьких зябких ушек. На спине — тирольский рюкзак, свисает дрябло. В нем — коробка жратвы, универсальная алюминиевая коробка в форме чечевицы, ломтики хлеба умещаются с точностью до миллиметра. Рацциональ'ная немец'кая коропка тля немец'кого перекуса. На обратном пути этот рюкзак будет свисать уже не так уныло. Но зачем забегать вперед?

Перекличка проходит в два счета.

— Лоре?

— Есть!

— Пикамиль?

— Jawohl!

— Кавана?

— Тут-а…

Надо же было им так онемечить мою фамилию! Как ни старался я им диктовать по буквам, всучают они мне эти «К» и «W» и смазывают всегда одно мое «N». Лоре, ну ладно, произносили «Лоретт», а если тот фриц еще и выпендривается, старается показать, что извлек пользу из уроков французского в школе, Ло-ре, да еще с таким видом, будто заглатывал целую лягушку живьем, но хотя бы соблюдал написание. «Каванна» должно было им казаться полным маслянистого экзотизма, нагруженным смуглыми передрягами и проделками вихрастых парней. Вертятся вокруг, обходят, принюхиваются, как к говну собачьему. Как будто такая нелепица грозит обесчестить их безупречные ведомости. Вот так я и сделался Францем, — произносить надо: «Франнтсс Кавана», это официально, это записано в моем паспорте, великолепном и совершенно туфтовом, ярко-красном паспорте, который автоматически тебе всучают сразу же по приезде, ни спросив ни твоего мнения, ни, впрочем, ни малейшего удостоверения личности. Пенсне на крысином носу тебя опрашивает:

— Name?

— Чего?

— Не говорить немецки? Перевотчика! Dolmetscher!

Незаменимый бельгиец — тут как тут.

— Он спрашивает фамилию, так вот. Фамилия твоя как, и все тут.

— Каванна.

Гримаса отвращения.

— Wie?

— А ну-ка, повтори еще раз, пожалуйста!

— Ка-ван-на.

Трезвоню своими двумя «N», как если бы у меня их было восемнадцать. Очень мне нравятся две моих «N». Да еще и ударение делаю на второй «А», на итальянский манер.