Стужа - читать онлайн книгу. Автор: Томас Бернхард, Венделин Шмидт-Денглер cтр.№ 8

Мы решили заглянуть к винокуру. Сначала дорога шла через всю лощину, потом — лесом, в котором я еще не бывал. Мой спутник то и дело останавливался и восклицал: «Смотрите! Смотрите! Природа безмолвствует! Видите?» Он тащился наклонив корпус вперед. Как тот самый горбун, которого я когда-то видел во Флорисдорфе-на-Шпице. Наши ступни превратились в снежные гири. Он всё время останавливался и делился наблюдениями: «Природа в полном смирении! Заметьте! Природа молчит!» Да, она молчит. «Она небездвижна, она бездвижна, она небездвижна… Вы понимаете?!» Мысли, рассуждал он, движутся одновременно вверх и вниз. Он давал разъяснения, указывая на звериные следы: «Смотрите-ка, олень! А вот заяц! Видите? А это косуля! Смотрите же! Ба! Лисица! А это что? Неужели волки?» Он часто проваливался в снег и страдал от стыда всякий раз, когда мне приходилось вытягивать его за палку. «Какое убожество», — говорил он при этом. Перечислял созвездия: «Кассиопея, Большая Медведица, Орион». Он то исчезал, то вновь появлялся. Если я отставал, он приказывал мне идти вперед. «Ямы да бугры, — приговаривал он, — бугры да ямы». Стволы деревьев были для него призраками «великих судей». Он сказал: «Они выносят страшные приговоры! Эти страшные приговоры!» Винокур был непременным пунктом его программы. Это объяснялось опасением, что тому больше не протянуть и года, «всё думаешь, до зимы не доживет, а как ни приду, он тут как тут». О винокуре он говорил, что это самый молчаливый человек на его памяти. Из него и в самом деле слова не вытянешь. Художник всё время рвался вперед, хотя сам был виноват в том, что мы так медленно продвигались. Но вот показался и дом винокура. В нем, как в пещере, обитал он с двумя своими дочерьми. «Он тиранит их и боится, что они его бросят, а они боятся его. Как бы не перезрели для замужества». Отец-де глаз с них не спускает и только подает команды: «Сала! Хлеба! Супа! Молока!» А больше за весь день слова не скажет. А они ему покорны, как покорны несовершеннолетние. «Когда собственных дочек видеть не может, запирает их на чердаке, где они должны сидеть за льняной пряжей. Как спрядут — могут спуститься. Но не раньше». У обеих, по его словам, руки в кандалах, невидимых, но несокрушимых.

Художник постучал в дверь, и на пороге появился мужчина, долговязый и сухой, как жердь. Сказав: «Да» и больше не произнеся ни слова, он повел нас в дом. Дочки придвинули два стула, бросились в кладовую и вернулись с салом и водкой. Накрыли на стол. Мы принялись есть и пить с винокуром. Как только опустошали посуду, хозяин командовал: «Сала», или «Хлеба», или «Водки», — и дочери опрометью неслись в кладовую. Мы просидели часа два. Поднялись, и уже у самого порога хозяин сказал нам: «Да» — и запер за нами дверь. К ужину мы были в гостинице.

«Слышите, — сказал вдруг художник к концу прогулки. — Слышите тявканье собак!» Мы остановились. «Их не видно, но слышно. Эти твари пугают меня. Впрочем, «пугают» — не то слово, они убивают человека. Эти псы убивают всё. Вой! Тявканье! Визг! Вы слышите?! — сказал он. — Нас окружает собачий мир!»

«Летом вам придется здесь отбиваться от комариных орд. Их извергает болотце. Вы опомниться не успеете, как вас доведут до безумия и загонят в глубь леса, но они будут преследовать даже во сне, эти рои. Вы забегаете, замечетесь, но выхода, разумеется, не найдете. У меня каждый раз всё тело покрывается зудящим горошком. Это, да будет вам известно, бич божий для моей сестры, комары из-за ее сладковатого запаха чуть не сожрали ее. После первых же укусов вы зароетесь в постель и этим только усилите свои безмолвные мучения… утром проснетесь постаревшим на годы. Тело будет гореть от комариного яда… пробудившись от ужасной обморочной слабости, вы поймете: пришло время комаров. Не думайте, что я преувеличиваю. Я вообще, как вы уже заметили, не склонен к преувеличениям. Но остерегайтесь ездить сюда в комариную пору… Больше уж вас сюда не потянет… а люди в это время, будьте уверены, встретят вас так, будто с них кожа содрана; к ним не подступишься. Я и сам в это время, как говорится, места себе не нахожу и начинаю искать убежища. К тому же наступает жара, полное безлюдие, прямо-таки как после мора. От комаров небо темнеет. Наверно, всё это из-за обмеления рек, — сказал он, — и от заболачивания». Сегодня он надел красный бархатный пиджак, свой «богемный жакет». Он впервые оделся так, как одеваются художники, с сумасшедшинкой! С утра пораньше он замаячил за окном и прижался головой к стеклу, когда я сидел в столовой. Возвестил о себе стуком в оконный переплет. Большое, всё гуще желтеющее пятно. Из дома он вышел, как выяснилось, еще в половине пятого, намереваясь «застать духов умерших». «Просто жуть», — сказал он, подойдя ко мне. Хозяйка заблаговременно сняла для него дверной засов «за пятишиллинговую монету», которую, однако, не хотела брать. Он сказал: «Реку слышно даже наверху. Ни одной машины. Ничего. Птичьих голосов, разумеется, тоже. Ничего. Будто всё вмерзло в ледяной панцирь». Он погрузился бы в «приблизительно подобный мир». Он грозил палкой жупелам из снега и льда. Распластав руки и ноги, он зарывался в белое снежное покрывало. «Как дитя». Ложился и замирал так надолго, что казалось, вот-вот замерзнет. «Стужа всесильна», — говорил он. Он уселся, сказав: «Самое для меня непостижимое — это то, что я завтракаю». Ранние птахи могли бы восхищаться беспощадно великолепным морозом, уходя подальше от дома. «Догадка о том, что мороз всему хозяин, отнюдь не устрашает». Ранним птахам мир открывается в своей изумительной ясности и истине. «Безжалостный мир стужи» наступает на них и делает их послушнее. А если они выспались, мир видится им «застрахованным от безумия». Сейчас он снимет свой богемный пиджак, сказал он; надел его он лишь для того, чтобы «испытать муку» как дань раннему утру. «По отношению к миру это была, конечно, оплошность, — сказал он. — Ведь я поступил так, будто я тот же самый, каким был когда-то. Теперь я другой, всё равно что человек, родившийся на тысячу лет позднее. Видимо, так. После всех ошибок». Хозяйка принесла кофе и молоко, а перед сидящим в другом углу молодым гостем нагромоздила «целую гору снеди», как выразился художник. «Важная птица, сдается мне. Чего он здесь ищет? Возможно, это родственник инженера. Возможно». Хозяйка подала гостю железнодорожное расписание, тот полистал и спросил, не лучше ли воспользоваться кратчайшим путем, чтобы попасть на станцию. Лучше. Но зимой невозможно. Молодой человек встал, расплатился и ушел. «Мой артистический пиджак, — сказал художник, — материализованный крах. Снимая его, я освобождаюсь от этого краха». Сегодня, по его словам, он надел его в последний раз.

Я вдруг вспомнил, что сегодня мне исполняется двадцать три года. Никому, ни одной душе не подумалось об этом. Может, и подумалось, но никто не знает, где я. Кроме ассистента, никто не знает о моем местонахождении.

«Есть некий болевой центр, из него исходит всё, — сказал он. — Этот центр боли — в центре самой природы. Природа строится на многих центрах, но главным образом на болевом. Он, как и другие центры природы, строится на сверхболи, он стоит, можно сказать, на монументальной боли. Знаете, — сказал художник, — я и попытался бы разогнуться, но для меня это невозможно. Я чересчур горблюсь. Разве не так? Вы уж извините мне мою сгорбленность. Наверное, у меня жалкий вид. Вам и не вообразить неимоверность моей боли. Боль и мука во мне нижутся друг на друга, руки и ноги сопротивляются, как могут, но всё больше становятся невиннейшими из жертв. Да еще этот сырой снег, эти неимоверные массы снега! Бывают состояния, когда голова становится непосильной ношей. А какое напряжение сил: десять обычных мужчин не смогут поднять мою голову, если не обладают определенной выучкой. Вы только представьте себе: я трачу силу десятерых специально обученных атлетов, чтобы держать голову. Если бы я мог развить эту силу для себя! Видите, я растрачиваю свою силу без всякого смысла, ибо это бессмыслица — держать поднятой такую голову, как моя. Если бы хоть сотую долю этой силы я мог вложить в самого себя, так, чтобы от этого было побольше толку… Я бы перетасовал все правила и все достижения мысли. Я стяжал бы всю славу духовного мира. Сотую долю! И я стал бы чем-то вроде второго творца! Люди не смогли бы мне возразить! Я бы мигом повернул вспять тысячелетия и заставил бы течь в другом, лучшем направлении. А так мои силы сосредоточены на моей голове, на ее боли, и всё бессмысленно. Эта голова, доложу вам, ни на что не способна. В ее сердцевине пылает беспомощный земной шар, и всё заполнено разъятыми созвучиями!»