Я взял кружку и сделал глоток.
— Сколько времени?
— Час дня.
Я присвистнул.
— Ты давно на ногах?
— Часов семь.
— И чем развлекалась?
— Мыла, наводила порядок, но у вас работы хватит на
несколько месяцев.
Я снова принялся за кофе.
— Спасибо, — пробормотал я. — За кофе. И за
мытье с уборкой, хотя тебе незачем этим заниматься.
— А я чищу все не для вашей милости, если именно это
вас беспокоит. Я убираю для себя. Если я буду тут жить, то не хотела бы
вляпаться во что-нибудь, ненароком схватившись.
— Жить здесь? Кажется, мы говорили, что…
Стоило мне повысить голос, как ослепляющая боль прервала мою
речь и мысли.
— Ш-ш-ш, — прошептала Исабелла.
Я сдался, позволив себе небольшую передышку. У меня пока не
было ни сил, ни желания пускаться в препирательства с Исабеллой. Еще придет
время вернуть ее в лоно семьи, пусть только похмелье протрубит отступление.
Третьим глотком я допил кофе и медленно встал. Раскаленные иглы — штук
пять-шесть, не меньше — пронзили мою голову. Я не сдержал стона. Исабелла
подхватила меня под руку.
— Я не инвалид. И в состоянии позаботиться о себе.
Исабелла попробовала отпустить меня в свободное плавание. Я
осилил несколько шагов в сторону коридора. Исабелла неотступно следовала за
мной, будто опасаясь, что я могу рухнуть в любой момент. Около ванной комнаты я
остановился.
— Я имею право помочиться в одиночестве? — поинтересовался
я.
— Только прицеливайтесь поаккуратнее, —
промурлыкала девчонка. — Завтрак я накрою в галерее.
— Я не голоден.
— Вы должны поесть.
— Ты моя ученица или мать?
— Я ради вас стараюсь.
Захлопнув дверь ванной комнаты, я обрел убежище. Понадобилось
время, чтобы глаза привыкли к тому, что видели. Ванную было невозможно узнать.
Чистая и сверкающая. Каждая вещь лежала на своем месте. Новый брусок мыла на
раковине. Безупречные полотенца, об обладании которыми я даже не подозревал.
Запах щелока.
— Матерь Божья, — пробормотал я.
Сунув голову под кран, я пустил на пару минут струю холодной
воды. Выбравшись в коридор, я медленно двинулся в галерею. Если ванная комната
стала неузнаваемой, то галерея выглядела воплощением рая. Исабелла вымыла окна
и полы, привела в порядок деревянную мебель и кресла. Свет, яркий и
незамутненный, струился сквозь сияющие стекла, запах пыли исчез. Завтрак
дожидался меня на столике у дивана, который девушка застелила свежим
покрывалом. На полках стеллажей, забитых книгами, был наведен порядок, а
стеклянные дверцы вновь стали прозрачными. Исабелла наливала мне вторую чашку
кофе.
— Я знаю, что ты делаешь. Это не сработает, —
заметил я.
— Наливаю кофе?
Исабелла сложила разбросанные книги, грудами громоздившиеся
на столах и по углам. Она разобрала журнальные столики, не одно десятилетие
погребенные под кучами хлама. Всего за семь часов она играючи вышвырнула вон
копившиеся годами мглу и сумерки — одним своим присутствием и трудолюбием. И у
нее еще остались время и желание шутить и улыбаться.
— Мне больше нравилось, как было раньше, — сказал
я.
— Несомненно. Вам и сотне тысяч тараканов, арендовавших
у вас жилье. Я выгнала их с квартиры с помощью свежего воздуха и аммиака.
— Так это тараканьим ядом так пахнет?
— Тараканий яд — это запах чистоты! — возмутилась
Исабелла. — Могли бы почувствовать хотя бы капельку благодарности.
— Я чувствую.
— Незаметно. Завтра я поднимусь в кабинет и…
— Даже не вздумай.
Исабелла пожала плечами, однако ее взгляд по-прежнему был
преисполнен решимости. Я понял, что через двадцать четыре часа кабинет в башне
претерпит необратимые изменения.
— Кстати, сегодня утром я нашла письмо в прихожей.
Наверное, кто-то подсунул его ночью под дверь.
Я покосился на нее поверх чашки и сообщил:
— Парадное внизу закрывается на ключ.
— И я так думала. Дело в том, что мне это показалось
очень странным, и хотя на конверте написано ваше имя…
— Ты его открыла.
— Боюсь, что так. Случайно, я не хотела.
— Исабелла, распечатывать чужую корреспонденцию не пристало
воспитанному человеку. В некоторых местах это считается преступлением, за
которое сажают в тюрьму.
— Что я постоянно твержу своей матери. Она все время
вскрывает мои письма. И до сих пор на свободе.
— Где письмо?
Исабелла вытащила из кармана повязанного на поясе передника
конверт и протянула мне, избегая моего взгляда. Конверт был из плотной шершавой
бумаги с зубчатыми краями, цвета слоновой кости, с оттиском ангела на красной
сургучной печати (сломанной) и с моим именем, выведенным красными ароматическими
чернилами. Я открыл его и вынул сложенный лист бумаги.
Уважаемый Давид,
надеюсь, что Вы пребываете в добром здравии и оговоренная
сумма сполна Вами получена. Будет ли Вам удобно встретиться со мной сегодня
вечером в моем доме, чтобы приступить к обсуждению подробностей нашего проекта?
Легкий ужин будет подан к десяти часам. Жду с нетерпением.
Искренне Ваш,
Андреас Корелли.
Я вновь сложил листок и спрятал его в конверт. Исабелла
следила за мной с любопытством.
— Хорошие новости?
— Тебя они не касаются.
— А кто он такой, этот сеньор Корелли? У него
прекрасный почерк, в отличие от вашего.
Я сердито посмотрел на нее.
— Если я собираюсь вам помогать, по-моему, мне нужно
знать, с кем вы ведете дела. Я имею в виду, вдруг мне придется кого-то
выпроваживать.
Я фыркнул.
— Он издатель.
— Должно быть, хороший. Смотрите, какого качества
бумага и какими конвертами он пользуется. А что за книгу вы для него пишете?
— К тебе это никакого отношения не имеет.
— Как мне вам помогать, если вы не говорите, над чем
работаете? Нет, лучше не отвечайте. Я умолкаю.
В течение десяти волшебных секунд Исабелла молчала.
— А какой он, ваш сеньор Корелли?
Я холодно взглянул на нее.
— Странный.
— Рыбак рыбака… Все-все, я молчу.
Рядом с девушкой, наделенной благородным сердцем, я
чувствовал себя еще более ничтожным, если такое возможно. И я понял, что чем
скорее с ней расстанусь, пусть даже глубоко ранив ее, тем будет лучше для нас
обоих.