— А почему не бывать? — не удержался от вопроса
Тонио. Его всего трясло, но теперь он был так взвинчен, что смущению места не
оставалось. — Я должен этому воспрепятствовать? Перестаньте! Я должен
пойти вопреки воле своего отца потому, что вы попросили меня сделать это?
Синьор, я не знаю, есть ли во мне «железо», но во мне течет кровь Трески, и вы
судите обо мне так неверно, что я в большой растерянности и не знаю, как
объяснить вам, насколько вы ошибаетесь!
— А ты вовсе не ребенок, оказывается!
— Нет, я еще ребенок, и именно поэтому я все это сейчас
терплю, — решительно возразил Тонио. — Но вы, синьор, — мужчина,
и вы должны были бы хорошо понимать, что я вовсе не тот судья, к которому вы
должны апеллировать. Это не я подписывал вам приговор.
— Ах, приговор! Да, приговор! — неровным голосом
проговорил Карло. — И как хорошо ты подбираешь слова, как гордился бы
сейчас тобой отец, таким юным и таким умным, а еще таким храбрым...
— Храбрым? — сказал Тонио более мягко. —
Синьор, это вы вынуждаете меня произносить грубые слова. Я не хочу с вами
ссориться! Позвольте мне уйти! Это просто ад для меня: брат против брата!
— Да, брат против брата, — отвечал Карло. — А
что остальные обитатели дома? Что твоя мать? Как она относится ко всему
этому? — прошептал он, наклонившись настолько близко, что Тонио отпрянул,
хотя и не отвел глаза. — Так как насчет твоей матери?
Тонио был настолько поражен и напуган, что не мог ничего ответить.
Припертый к спинке стула, он глядел на своего двойника.
Смутное ощущение отвращения вернулось к нему.
— Ваши слова кажутся мне такими странными, синьор!
— Неужели? Подумай немного, ты ведь такой
сообразительный, ты ведь водишь за нос своих учителей! Так скажи мне, она
согласна прожить всю жизнь одна, в доме сына, в качестве скорбящей вдовы?
— Но что еще ей делать? — прошептал Тонио.
И опять появилась та же улыбка, почти ласковая и все же
такая неуверенная. «В этом человеке нет настоящей злобы, — подумал Тонио с
отчаянием. — Нет злобы, даже теперь. Лишь чудовищная неудовлетворенность.
Неудовлетворенность столь мучительная, что не оставляет места для мыслей о
поражении или для чувства горечи».
— Ей сейчас... сколько? — спросил Карло. — В
два раза больше, чем тебе? И чем была ее жизнь до сих пор, как не пожизненным
заключением? Разве не была она совсем девочкой, когда пришла в этот дом? Можешь
не отвечать: я и так помню ее.
— Не говорите о моей матери.
— Ты запрещаешь мне говорить о твоей матери? —
Карло подался вперед. — Разве она не из плоти и крови, как ты или я? И не
была целых пятнадцать лет замурована в этом доме вместе с моим отцом? А ну-ка
скажи, Марк Антонио, ты считаешь себя красивым, когда глядишь в зеркало? И разве
ты не находишь во мне тут же самую красоту? В большей или меньшей мере?
— Вы говорите отвратительные вещи! — прошептал
Тонио. — Если вы скажете еще одно слово о ней...
— О, так ты мне угрожаешь, да? Да твои шпаги для меня —
что игрушки, мой мальчик! На твоем смазливом личике еще нет и следа бороды! А
твой голос столь же по-детски звонок, как и ее, о чем я тебе, впрочем, уже
говорил. Не угрожай мне. Я буду говорить о ней столько, сколько захочу. Но
интересно, много ли слов мне понадобится сказать ей, чтобы заставить ее
проклясть эти годы?
— Ради Бога, она — жена вашего отца! — Тонио
заскрежетал зубами. — Принуждайте меня сколько хотите, я вас не боюсь. Но
ее оставьте в покое, понятно? Если я даже и ребенок, то могу призвать на помощь
тех мужчин, которые защитят меня!
О, это и был ад, тот самый ад, о котором говорили священники
и который рисовали художники!
— Принуждать? — усмехнулся Карло, похоже,
искренне. Лицо его разгладилось. — Зачем мне нужно кого-то принуждать? Она
все еще женщина, братишка. И очень одинокая, жаждущая мужского прикосновения,
если, конечно, она еще помнит, что это такое. Когда она чуть не сошла с ума, он
подсунул ей евнуха вместо любовника. Но я не евнух. Я мужчина, Марк Антонио.
Тонио вскочил. Но Карло не отступил ни на шаг.
— Вы сущий дьявол, как он и говорил! — прошептал
Тонио.
— О, так вот что он говорил обо мне! — вскричал
Карло. Он схватил Тонио за запястье и сжал его. Но лицо его было искажено
страданием. По его лицу Тонио видел, какую боль испытывает брат. — Он
говорил, что я дьявол, да? А он рассказал тебе о том, что сделал со мной? Он
рассказал тебе о том, что он отобрал у меня? Пятнадцать лет в изгнании! Как это
вообще можно выдержать? Если бы я был дьяволом, то обладал бы дьявольской
силой, чтобы выдержать этот ад!
— Я сочувствую вам! — Тонио высвободился, резко
вырвав руку. — Мне жаль вас!
Они стояли лицом к лицу, одни в пустой комнате.
— Богом клянусь, я переживаю за вас! — сказал
Тонио. — Но я ничего не могу сделать, и она так же бессильна, как и я.
— Бессильна? Она? Как долго ты сможешь продержаться,
если весь дом ополчится против тебя?
— Она моя мать, она никогда не ополчится против меня.
— Ты уверен в этом, Марк Антонио? Лучше сначала спроси
ее: в чем заключалось то преступление, за которое она получила свои пятнадцать
лет изгнания? — Он сделал шаг вперед, когда Тонио попытался рвануться в
сторону. — Мое преступление заключалось в том, что я родился под другой
звездой, с другим нравом. Он ненавидел меня со дня моего рождения и не видел во
мне ни малейшего следа добродетели, кто бы ему на него ни указывал. Таков мой
грех. Но в чем заключался грех твоей матери, за который этот человек
соблаговолил сделать ее своей невестой, когда она была еще сущим ребенком, а
потом похоронил заживо в четырех стенах?
— Оставьте меня в покое! — потребовал Тонио.
За открытой дверью темнела гостиная. Но Тонио никак не мог
двинуться в ту сторону, хотя Карло и не удерживал его.
— Я скажу тебе, в чем был ее грех, — продолжал
Карло. — Ты готов это услышать? А потом посмотрим, сможешь ли ты запрещать
мне говорить о ней! Она любила меня, вот в чем заключался ее грех! И когда я
пришел за ней в «Пиета», она ушла со мной!
— Вы лжете!
— Нет, Марк Антонио...
— Все, что вы сказали, каждое слово — ложь!