Бэль нравилась людям больше, чем ее брат. Бэль нравилась всегда, мужчинам и женщинам, молодым и не очень, даже тем, кто боялся ее красоты, как будто мучился от нее. Она умела меняться ролями и играть роль гостьи, позволять за собой ухаживать, отвечать на вопросы. Бэль достаточно было оставаться самой собой и представлять, что она выступает перед своей публикой. Зато Уоррена, зажатого в угол группой взрослых, уже терзали беседой. С тех пор, как он приехал во Францию, ему задавали тысячи вопросов про американскую культуру и образ жизни, так, что он смог отметить самые распространенные из них: что такое home run? А quaterback? Можно ли действительно жарить пастилу на огне? Есть ли в кухонных раковинах измельчитель отходов? Что означает trick or treat? и т. д. Некоторые вопросы его удивляли, некоторые — нет, и под настроение ему случалось опровергать некоторые штампы или подтверждать их. Сегодня, против всякого ожидания, никто не навязывал ему этой роли, а наоборот, ему самому пришлось выслушивать нескончаемые рассказы тех, кто туда съездил. Начиная с соседа, который вернулся с нью-йоркского марафона.
— После забега пошел я пообедать в «Олд Хомстед Стейк Хауз», на углу Пятьдесят шестой и Девятой улицы, знаешь?
Между нулем и шестью годами Уоррен ездил в Нью-Йорк не больше десяти раз: на каток, в игрушечный магазин, в госпиталь — на консультацию к пульмонологу, но уж точно не в ресторан, тем более мясной, даже названия которого он никогда не слышал. Поэтому он промолчал, но мужчина и не ждал его ответа.
— В меню было всего два блюда: стейк до фунта и стейк больше фунта. Мне предлагали выбрать между куском мяса меньше полкило и больше полкило. Как ни пуст был мой живот после сорока двух километров, которые я пробежал на своих двоих, я взял меньше фунта и половину не доел.
Другой оттолкнулся от этого анекдота, чтобы выложить свою историю — воспоминание об обеде в Орландо.
— А я прилетаю в аэропорт, я был один, захожу в пиццерию и вижу в меню три вида пиццы: большая, маленькая и средняя. Я так хотел есть, что заказал большую. Официант спросил меня, сколько нас человек, я отвечаю: один. Тут он как захохочет. «Возьмите маленькую, только вам ее не съесть», — говорит. И он оказался прав: не пицца, а колесо от грузовика!
Уоррен покорно улыбался и впадал в отчаяние оттого, что ему нечего было возразить. Размер порций — вот все, что запоминалось от его страны. В качестве подтверждения третий заставил их вернуться в Нью-Йорк, на вокзал Гранд Сентрал.
— Мне сказали, что там поразительные морепродукты. Я отправился в «Джон Фансис», который мне рекомендовали как лучший рыбный ресторан города. Ужасное разочарование: там не нашлось ничего, кроме совершенно банальных вещей, морепродукты гораздо лучшего качества можно найти в «Таверне» у нас в Евре. Я иду на вокзал, чтобы сесть в экспресс на Бостон, где у меня была встреча с коммерческим директором фирмы. Времени час дня, до поезда куча времени. Я гуляю по подвальному этажу этого гигантского вокзала и натыкаюсь на устричный бар. Устрицы размером с бифштекс! Створки раковины — ну что твои пепельницы! В жизни такого не видал! Под стать вокзалу! Уоррен, ты бывал в «Устричном баре»?
Уоррен чуть не выложил то, что у него лежало на сердце: мне было восемь лет, когда мою семью выдворили из пятидесяти штатов Америки. Ему все труднее было смиряться с тем, что в нем видят будущего толстяка с интеллектом ниже, чем у моллюска в «Устричном баре», готового на все ради своего бога доллара, этакое безграмотное существо, считающее, что оно имеет право царствовать над миром. Он хотел сказать, как ему не хватает дома детства и окружающего мира, товарищей, живущих по соседству, и звездного флага, который его отец столько лет втаптывал в грязь. Уоррен жил внутри странного парадокса: он мог плакать, слушая американский гимн, и одновременно готовился создать внутри Штатов свой мафиозный штат, урегулировать отдельные проблемы, которые не давались политикам, и может быть, когда-нибудь заполучить свое место за столом в Большом доме.
Ускользнуть от этой беседы Уоррен мог, только дождавшись единственного события, способного вызвать всеобщее внимание: выхода отца. Но главное лицо сидело затворником на веранде, при плотно зашторенных окнах, и заставляло себя ждать. Магги чувствовала, как в ней закипает гнев. Фред свалил на нее всю работу, а жаровня так и не зажжена. Одни гости принимали его отсутствие как должное, веря, что писателю, хоть американскому, хоть какому, положено обставлять свое появление на публике по-особому.
Все ошибались.
Фред Блейк, сидя в позе Мыслителя, с волнением перечитывал параграф, который не давался ему несколько часов. Воспоминания подступили так близко, и срочная потребность записать их заставила его забыть про сорок пять человек, которые с нетерпением ждали с ним встречи.
Мой дед в 1931 году сидел за рулем одного из двухсот кадиллаков, арендованных легендарным Вито Генуэзцем для погребальной процессии, ехавшей за гробом его жены. В 1957 году мой отец, Чезаре Манцони, был в числе ста семи саро, приглашенных на Апалачинский конгресс, который закончился охотой на человека. Давайте говорить откровенно: разве судьба готовила меня к тому, чтоб играть на гитаре с хиппарями? Разве можете вы меня представить у проходной картонной фабрики? Разве стал бы я хранить сбережения на старость в обувной коробке? Разве стал бы я бунтовать и отвергать семейную традицию только для того, чтоб позлить отца? Нет, я вошел в дело, и более того, сделал это по собственному, свободному выбору, никто меня не заставлял, я гордился! «У человека всего одна жизнь», — сказал дядя Паули и подарил мне первый револьвер. Сегодня я знаю, что он ошибся: бывает и вторая. Надеюсь, оттуда, где он теперь находится, ему не видно ту жалкую тряпку, которой я стал.
Именно в этот момент он не изображал писателя на забаву публике, он чувствовал, что проходит самый первый этап работы, которая, может быть, придаст смысл всему, что он вынес, пережил и заставил пережить других.
— Сходи посмотри, что там делает твой чертов папаша!
Бэль скользнула на веранду, и обнаружила там Фреда — молча и неподвижно склоненного над машинкой.
На секунду ей показалось, что он мертв.
— Тебя ждут, папа. Так ты будешь разжигать огонь?
Он очнулся, привлек к себе дочь и крепко сжал ее в объятиях. Написание последней страницы совершенно вымотало его, исповедь делала его ранимым, и впервые за долгое время он почувствовал огромное облегчение, обнимая такое невинное существо. Они вышли к людям, он широко улыбался, из-под его руки выглядывала Бэль, гордясь своим отцом, и все лица повернулись к ним. Он поприветствовал гостей, извинился за опоздание, произнес несколько удачных шуток, чтобы расположить к себе соседей. Он подошел к грилю, где ему поднесли бокал бордо, прочувствованно выпил его маленькими глотками, не переставая готовить гриль в окружении горстки мужчин, пришедших ему на подмогу. Через сорок минут все куски мяса будут прожарены и начнется пир.
Беспрестанно и без приглашения являлись все новые и новые гости, от соседей слух распространился к соседям соседей, происходящее все более напоминало балаган. Удивленные таким оборотом дела и внезапной популярностью Блейков, лейтенанты Ди Чикко и Капуто связались с Томом Квинтильяни по мобильному телефону, прежде чем предпринимать что-то по своему почину. Шеф мчался по автостраде из Парижа и обещал быть на месте в течение получаса, а пока советовал им явиться на место и смешаться с гостями. Тогда они покинули пункт наблюдения и присоединились к празднику так, что никто не обратил на них внимания. Ричард для начала наложил себе полную тарелку еды и стал без зазрения совести уплетать ее.