Ему нравилось слушать истории о здешних
местах, о том, кто населял Вискос много лет назад (считалось, что некогда город
был гораздо крупнее, чем сегодня, что и подтверждали развалины нескольких
зданий на оконечностях трех городских улиц), о местных обычаях, поверьях и
суевериях, столь присущих людям, которые сами возделывают землю, о всякого рода
новых веяниях в земледелии и скотоводстве.
Когда же приходил его черед рассказывать о
себе, начинались противоречия — то он говорил, что был когда-то моряком, то
упоминал об огромных оружейных заводах, которыми руководил до тех пор, пока все
не бросил и не затворился в монастыре в поисках Бога.
Выйдя из бара, местные спорили — правда все
это или вранье. Мэр считал, что ничего нет необычного в том, что человек бывал
в жизни и тем, и другим, и третьим, хотя жители Вискоса от младых ногтей знали,
какая судьба уготована каждому из них; священник же придерживался иного мнения:
он думал, что чужеземец, некогда сбившись с пути и растерявшись, приехал в
здешние края, чтобы вновь обрести себя.
Все были убеждены только в одном — чужеземец
пробудет в их городке не больше недели; хозяйка гостиницы рассказала, будто ее
постоялец позвонил в столичный аэропорт подтвердить дату своего отлета, и вот
что любопытно — летел он в Африку, а вовсе не в Южную Америку. Сразу же после
этого телефонного разговора он достал из кармана пачку кредиток и заплатил
вперед и за номер, и за еду, хоть хозяйка и уверяла, что доверяет ему. Однако
он настоял на своем, и тогда она предложила ему, как всем прочим постояльцам, расплатиться
кредитной карточкой — в этом случае у него остались бы наличные на всякий
непредвиденный случай: мало ли как обернется дело. «Может, в Африке не
принимают кредитные карточки», — хотела добавить она, но сочла, что было бы
неделикатно, во-первых, показывать, что слышала телефонный разговор своего
постояльца, а во-вторых, намекать, что одни части света более развиты, нежели
другие. Чужеземец поблагодарил ее за участие, но учтиво отказался.
Три вечера подряд он ставил угощение — опять
же за наличные — всем, кто оказывался в баре. Такого никогда еще не случалось в
Вискосе, а потому посетители, тотчас позабыв обо всех нестыковках и
противоречиях в рассказах чужеземца, сочли его человеком щедрым и дружелюбным,
лишенным предрассудков и склонным относиться к ним, обитателям провинциального
захолустья, как если бы они были жителями больших городов.
И заспорили теперь уже о другом: перед самым
закрытием бара одни припозднившиеся посетители заявляли, что мэр попал в самую
точку и чужеземец на самом деле много чего повидал на своем веку, а потому
понимает ценность истинной дружбы; прочие же склонялись к мнению, высказанному
священником, по должности призванным разбираться в чужом душевном устройстве, и
соглашались, что чужеземец — человек одинокий, ищущий новых друзей или новый
взгляд на мир. Так или иначе, гость всем пришелся по вкусу, и жители Вискоса ни
минуты не сомневались, что, когда в следующий понедельник он уедет, им будет
его очень не хватать.
Помимо всего прочего, было отмечено, что он —
человек скромнейший, а сделан был этот вывод на основании такой вот
немаловажной подробности: все прочие приезжие мужчины — особенно если приезжали
они в одиночку — непременно старались завязать беседу с Шанталь Прим, девушкой,
работавшей в баре, то ли в надежде закрутить с нею мимолетный романчик, то ли
еще почему. Этот же путешественник обращался к Шанталь лишь для того, чтобы
сделать заказ, и не бросал на нее многозначительно-масленые взгляды.
После встречи у реки Шанталь три ночи
практически глаз не смыкала. Ветер, то усиливавшийся, то стихавший, сотрясал
железные ставни, и под его ударами они лязгали так, что сердце замирало. Если
же ей удавалось ненадолго забыться сном, то просыпалась она вся в испарине,
хотя из экономии всегда отключала на ночь отопление.
В первую ночь она обнаружила себя перед лицом
Добра. В промежутке между двумя кошмарами, которые ей потом не удавалось
вспомнить, она молилась Богу и взывала к нему о помощи. Ей и в голову ни на миг
не приходило рассказать о том, что она слышала, то есть стать провозвестницей
греха и смерти.
В данный момент она сочла, что Бог — так
далеко от нее, что не услышит, и потому принялась молиться своей бабушке,
которая, после того как мать Шанталь умерла в родах, вырастила ее и воспитала.
Теперь и бабушки давно не было на свете. Шанталь изо всех своих сил цеплялась
вот за какую мысль — Зло однажды уже побывало здесь и теперь ушло навсегда.
В личной, как говорится, жизни девушки хватало
всяческих неприятностей, но она, тем не менее, всегда помнила, что ее городок
населяют люди честные, неукоснительно исполняющие свой долг, идущие по жизни с
гордо поднятой головой и всеми в округе уважаемые. Однако так было не всегда —
на протяжении двух с лишним столетий обитали в Вискосе наихудшие представители
рода человеческого, а все прочие принимали это обстоятельство как нечто вполне
естественное и объясняли это проклятием кельтов, разбитых римлянами в сражении.
Так продолжалось до тех пор, пока ее народ не
воспрял благодаря безмолвной отваге одного-единственного человека, который
верил не в проклятия, а лишь в благословения. Шанталь слушала, как позвякивают
под порывами ветра ставни, и вспоминала, как бабушка рассказывала ей эту
историю.
«Много-много лет назад жил в одной из здешних
пещер некий отшельник, который впоследствии прославился под именем св. Савиния.
В те времена Вискос был приграничным местечком, населенным разбойниками,
укрывавшимися от правосудия, контрабандистами, проститутками, искателями
приключений, которые подыскивали здесь себе сообщников, и наемными убийцами,
отдыхавшими между двумя злодействами. Самым страшным и бессовестным из всех был
араб по имени Ахав — он-то и взял власть над городком и его окрестностями,
обложил непомерными податями земледельцев, которые все еще пытались жить
достойно и честно.
Однажды Савиний покинул свою пещеру, пришел к
дому Ахава и попросился переночевать.
— Разве ты не знаешь, что я — убийца, что у
себя на родине я отправил на тот свет многих и что твоя жизнь не стоит для меня
ничего? — рассмеялся Ахав.
— Знаю, — ответил Савиний. — Но я устал жить в
пещере. Пусти меня в дом хотя бы на одну ночь.
Ахав знал, что слава святого не уступает его
собственной, и это беспокоило его, ибо славу свою не желал делить ни с кем, а с
таким немощным и хилым человеком — и подавно. И потому он решил в ту же ночь
убить его, чтобы показать всем, кто здесь хозяин, истинный и единственный.