На прошлой неделе, в укромном уголке задней комнаты «Последнего вдоха», Якопо провел несколько почти одинаковых встреч с вереницей местных соискателей, привлеченных толками о неумеренных расценках за службу на борту рахитичного судна, уже несколько месяцев гнившего возле пирса. Из уст в уста переходило имя некоего дона Антонио, и выяснялось, что это тот самый «дон Антонио», который без возражений принимал немыслимые цены, предлагаемые припортовыми купцами скорее ради того, чтобы поторговаться, нежели в надежде на согласие. Пьяницу, валившегося во время этого скрытного трепа на прилегающий стол, Якопо называл их капитаном. Предлагавшиеся расценки были, по слухам, до нелепости щедрыми, в чем крылся некий подвох, как полагало большинство будущих моряков. Подвох касался пассажиров — ожидалось, что их будет двое. Теперь, похоже, возник еще один подвох — неожиданное развитие событий или неприятный сюрприз. Число пассажиров подскочил до четырех.
— Дон Антонио ни разу не упоминал об этой девчонке, — бормотал Якопо, главным образом себе самому. — И о Диего тоже, если на то пошло. Не очень-то мне по нраву его вид. А, Бруно?
— Бруно — это вот он, — сказал моряк, к которому он обращался. — Я — Лука.
— Ну, тогда Лука, — сказал Якопо. — Как ты насчет того, чтобы помериться силами с этим Диего?
— Только не я, — сказал Лука.
Восемь человек стояли в деревянной коробке не более чем в три шага шириной, ощутимо разделявшейся надвое тяжелой балкой, которая была румпелем «Санта-Лючии». Подвешенный над ним компас сообщал, что они направляются на один или два градуса западнее юго-юго-запада. Корабль лениво покачивался, почти неподвижный в этих водах, лишенных течений и приливов.
— А как насчет тебя, Энцо?
Энцо помотал головой. То же самое сделали Артуро и Пьеро. Бруно и Роберто соскребали с румпеля сухой лишайник и не подняли взгляда. Три месяца назад в задней комнате «Последнего вдоха» это звучало так просто. Теперь, на плаву, это вдруг стало казаться устрашающим. Их было восемь человек, а наверху — вполовину меньше народу, причем один из четверых был всего-навсего девчонкой — или так они предполагали. Она еще не поднимала платка, скрывавшего ее лицо. Может, она была мальчишкой. Может, у этого капитана Диего такие вкусы. Убить содомита было бы куда приятнее.
— Ну а как ты, Руджеро?
Энцо, Бруно, Пьеро, Роберто, Лука и Артуро обернулись на Руджеро. Сами они все были из одного теста — низкорослые, плотные, с вьющимися черными волосами; все явились из деревень, разбросанных возле Фьюмичино и острова Изола-Сакра. Они могли бы быть кузенами и теперь неуверенно посматривали на Якопо из-под густых бровей, сразу же отводя глаза, стоило тому перехватить их взгляды. Робкие деревенские кузены смотрели в равной мере подозрительно и любопытствующе на более высокого, чем они, мастерового: тот взошел на борт, имея при себе перекинутую через плечо сумку с инструментами, и ничего не говорил, если к нему не обращались напрямую. Втиснувшись в узкий дверной проем, проделанный в переборке между рулевой рубкой и нижней палубой, и упершись ногами в противоположные дверные косяки, он вроде бы был занят тем, что выковыривал грязь у себя из-под ногтей.
— Мое имя — Руджеро Ди Пальма Кастильоне, — отозвался он, не поднимая головы. — Меня взяли плотником в дурацкое плавание к Гвинейскому побережью — от имени дурака по имени Антонио, которого ни разу не видел. Толковали о каком-то звере, о том, что потребуется клетка, а может, еще и лодка. Помню, мы обсуждали это с типом по имени Альфредо, капитаном этого корабля и, как оказалось, пьянчугой, — и с вами. — Он указал на Якопо. — Теперь — поправьте меня, если я ошибаюсь, — вы хотите, чтобы я перерезал горло какому-то типу, потом — его женщине, потом — двум его компаньонам. Правильно я понимаю?
— Я же не мог объявить о своей цели в присутствии капитана Альфредо, — начал Якопо.
— Что ж, тогда мы должны добавить его к списку, — насмешливо сказал Руджеро. — Сколько в нем теперь? Пятеро?
Последовала короткая пауза. Якопо уставился на Руджеро, а остальные обменивались между собой темными взглядами.
— Он расскажет, — сказал наконец Энцо. — Он им все расскажет. — Он вскинул глаза к потолку.
— Тогда шестеро, — незамедлительно отозвался Руджеро, — включая меня, если вы сможете решить, кто из вас, храбрецов, займется этим делом. — Он не сводил глаз с Якопо.
— Не думай, что я не займусь, — проворчал Энцо.
— Заткнитесь-ка оба, — вмешался тогда Якопо. — Просто Руджеро ничего не знал еще час тому назад. Так что он удивлен, вот и все. Все выйдет любо-дорого, если мы будем держаться вместе. Все, как я говорил; мы от них избавимся. Поведем «Лючию» к Тунису. Я знаю там кое-кого, кто хорошо нам за нее заплатит. Деньги разделим между собой…
Когда он дошел до этого, вмешались Энцо и Артуро — им хотелось знать, как именно он предлагает разделить деньги, сколько кому достанется и прочая, и прочая, и прочая, потому что, хотя они очень мало знали о плаваниях, а еще меньше — об убийствах, они разбирались в дележке, в долях, в практических трудностях, связанных с тем, кто что должен получить и почему. Они гнули спину в пойме Тибра с той поры, когда еще и не мечтали о Риме, и ожидали кончины своих папаш с поры еще более ранней.
— Нет, — объяснял Энцо Артуро после часового препирательства. — Ты получаешь двадцать семь долей. Ты же прекрасно знаешь, тебе достанется тот виноградник, что за участком старухи Изабеллы, как только умрет твой дядя, и не говори мне больше о своем кузене, что живет у Тольфы, он с тем же успехом мог бы жить и на Луне. Ты не женат, поэтому не получаешь девяти долей за жену, к тому же позади твоего участка есть стена, и поэтому ты теряешь еще три доли. С другой стороны, это правда, что твой брат умер и тебе приходится кормить его жену, но у нее нет детей, да и вряд ли появятся, если ты не будешь распускать руки. Да и участок брата теперь твой.
— Я одолжил Пьеро больше пятидесяти сольдо, — встрял Лука. — Как насчет этого?
— Насчет чего? — огрызнулся Энцо. — Ты и так уже получил тридцать девять долей, жадный ублюдок…
И так оно и продолжалось — шестеро матросов спорили между собой, ссылаясь на своих умерших и живых жен, на своих больных дядьев и голодных детей, на свои пустые колодцы и усохшие лозы, на свои поля, на которых не произрастало ничего, кроме камней. Якопо смотрел, слушал и ничего не говорил. Никто и ничто не прерывало их шестистороннего словопрения, кроме звука распахнувшейся наверху двери, когда кто-то вышел из каюты, а потом снова захлопнувшейся при его — или ее — возвращении. Оба раза они умолкали, поспешно поднимая глаза, но мгновением позже снова оказывались среди своих изгородей и канав, своих водных долей и прав на проезд, усердно разрубая на куски — уже сейчас — тот самый корабль, на котором плыли. Руджеро продолжал трудиться над своими ногтями и не участвовал в их обсуждениях, пока Лука не обратился к Энцо с вопросом:
— А как насчет этого?
Все еще раз обернулись на плотника.