Он сидел так, уставив глаза и усы в карту, в карту, которую
он никогда не понимал по-настоящему, в коричневые линии горизонталей, тонкие,
концентрические, похожие на паутину. Он знал, что эти горизонтали показывают
различные высоты и долины, но никогда не мог понять, почему именно здесь
обозначена высота, а здесь долина. Но ему, как политическому руководителю
бригад, позволялось вмешиваться во все, и он тыкал пальцем в такое-то или
такое-то занумерованное, обведенное тонкой коричневой линией место на карте,
расположенное среди зеленых пятнышек лесов, прорезанных полосками дорог,
которые шли параллельно отнюдь не случайным изгибам рек, и говорил: «Вот.
Слабое место вот здесь».
Галль и Колик, оба честолюбцы и политиканы, соглашались с
ним, и через некоторое время люди, которые никогда не видели карты, но которым
сообщали перед атакой номер определенной высоты, поднимались на эту высоту и
находили смерть на ее склонах или же, встреченные пулеметным огнем из оливковой
рощи, падали еще у ее подножия. А где-нибудь на другом участке фронта подняться
на намеченную высоту не стоило труда, хотя результатов это тоже никаких не
давало. Но когда Марти тыкал пальцем в карту в штабе Гольца, на бескровном лице
генерала, голова которого была покрыта рубцами от ран, выступали желваки, и он
думал: «Лучше бы мне расстрелять вас, Андре Марти, чем позволить, чтобы этот
ваш поганый серый палец тыкался в мою контурную карту. Будьте вы прокляты за
всех людей, погибших только потому, что вы вмешиваетесь в дело, в котором
ничего не смыслите. Будь проклят тот день, когда вашим именем начали называть
тракторные заводы, села, кооперативы и вы стали символом, который я не могу
тронуть. Идите, подозревайте, грозите, вмешивайтесь, разоблачайте и
расстреливайте где-нибудь в другом месте, а мой штаб оставьте в покое».
Но вместо того чтобы сказать все это вслух, Гольц
откидывался на спинку стула, подальше от этой наклонившейся над картой туши,
подальше от этого пальца, от этих водянистых глаз, седоватых усов и зловонного
дыхания, и говорил: «Да, товарищ Марти. Я вас понял. Но, по-моему, это не
убедительно, и я с вами не согласен. Можете действовать через мою голову. Да.
Можете возбудить этот вопрос в партийном порядке, как вы изволили выразиться.
Но я с вами не согласен».
А сейчас Андре Марти сидел над картой за непокрытым столом,
и электрическая лампочка без абажура освещала его голову в огромном берете,
сдвинутом на лоб, чтобы защитить глаза от резкого света, и он то и дело
заглядывал в экземпляр размноженного на восковке приказа о наступлении и
медленно, старательно, кропотливо разбирал приказ по карте, точно молоденький
офицер, разбирающий тактическую задачу в военном училище. Война поглощала его
целиком. Мысленно он сам командовал войсками; он имел право вмешиваться в
работу штаба, а по его мнению, это и значило командовать. И он сидел так с
донесением Роберта Джордана в кармане, а Гомес и Андрес ждали в караульном
помещении дальнейших событий, а Роберт Джордан лежал в лесу над мостом.
Вряд ли результаты путешествия Андреса были бы другими, если
бы Андре Марти не задержал его и Гомеса и они вовремя выполнили бы свою задачу.
На фронте не было лиц, облеченных достаточной властью, чтобы приостановить
наступление. Машина была пущена в ход слишком давно, и остановить ее сразу было
невозможно. Во всех крупных военных операциях действует большая сила инерции.
Но как только эту инерцию удается преодолеть и машина приводит в движение,
остановить ее почти так же трудно, как было трудно пустить ее в ход.
Но в этот вечер, когда пожилой человек в надвинутом на глаза
берете все еще сидел за картой, разложенной на столе, дверь отворилась, и в
комнату вошел русский журналист Карков в сопровождении двух других русских,
которые были в штатском — кожаное пальто и кепи. Капрал неохотно закрыл дверь
за ними. Карков был первым ответственным лицом, с которым ему удалось снестись.
— Товарищ Марти, — шепелявя, сказал Карков своим
пренебрежительно-вежливым тоном и улыбнулся, показав желтые зубы.
Марти встал. Он не любил Каркова, но Карков, приехавший сюда
от «Правды» и непосредственно сносившийся со Сталиным, был в то время одной из
самых значительных фигур в Испании.
— Товарищ Карков, — сказал он.
— Подготовляете наступление? — дерзко спросил Карков, мотнув
головой в сторону карты.
— Я изучаю его, — ответил Марти.
— Кто наступает? Вы или Гольц? — невозмутимым тоном спросил
Карков.
— Как вам известно, я всегда только политический комиссар, —
ответил ему Марти.
— Ну что вы, — сказал Карков. — Вы скромничаете. Вы же
настоящий генерал. У вас карта, полевой бинокль. Вы ведь когда-то были
адмиралом, товарищ Марти?
— Я был артиллерийским старшиной, — сказал Марти. Это была
ложь. На самом деле к моменту восстания он был старшим писарем. Но теперь он
всегда думал, что был артиллерийским старшиной.
— А-а… Я думал, что вы были просто писарем, — сказал Карков.
— Я всегда путаю факты. Характерная особенность журналиста.
Двое других русских не принимали участия в разговоре. Они
смотрели через плечо Марти на карту и время от времени переговаривались на
своем языке. Марти и Карков после первых приветствий перешли на французский.
— Для «Правды» факты лучше не путать, — сказал Марти.
Он сказал это резко, чтобы как-то оборониться против
Каркова. Карков всегда «выпускал из него воздух» (французское degonfler), и
Марти это не давало покоя и заставляло быть настороже. Когда Карков говорил с
ним, трудно было удержать в памяти, что он, Андре Марти, послан сюда
Центральным Комитетом Французской коммунистической партии с важными
полномочиями. И трудно было удержать в памяти, что личность его
неприкосновенна. Каркову ничего не стоило в любую минуту коснуться этой
неприкосновенности. Теперь Карков говорил:
— Обычно я проверяю факты, прежде чем отослать сообщение в
«Правду». В «Правде» я абсолютно точен. Скажите, товарищ Марти, вы ничего не
слышали о каком-то донесении, посланном Гольцу одним из наших партизанских
отрядов, действующих в районе Сеговии? Там сейчас один американский товарищ,
некто Джордан, и от него должны быть известия. У нас есть сведения о стычках в
фашистском тылу. Он должен был прислать донесение Гольцу.
— Американец? — спросил Марти. Тот сказал — Ingles. Так вот
в чем дело. Значит, он ошибся. И вообще, зачем эти дураки заговорили с ним?
— Да. — Карков посмотрел на него презрительно. — Молодой
американец, он не очень развит политически, но прекрасно знает испанцев и очень
ценный человек для работы в партизанских отрядах. Отдайте мне донесение,
товарищ Марти. Оно и так слишком задержалось.