Афинский яд - читать онлайн книгу. Автор: Маргарет Дуди cтр.№ 54

— По крайней мере, — проговорил пожилой философ, который теперь мог поучать своего юного друга, сколько душе угодно, — эта статуя останется, когда женщины уже не будет. Отравят ли ее цикутой или замучают на тимпаноне — об этих неприятных подробностях лучше даже не думать. Прекрасное тело — увы! — истлеет в могиле. А статуя будет жить и рассказывать следующим поколениям об истинной красоте. Это символ, который указывает на нечто большее, чем он сам. Видишь, Миртил, красота не принадлежит миру смертных.

— Так что же, Гермодор, — спросил юный Миртил, — получается, не важно, есть красивые люди или нет?

— Конечно, важно, — ответствовал бородатый Гермодор, потрепав покрытую юношеским пушком щеку ученика. — Ведь они — отрада для наших глаз. Тебе, Миртил, кого так часто зовут «прекрасным», это должно быть известно лучше других. Но человеческая красота, как и красота, которую мы можем наблюдать в неодушевленных предметах окружающего мира, — это лишь тень совершенства, недоступного нашему пониманию. Красота не исчерпывается плотью и даже столь прочным материалом, как позолоченная бронза, из которой сделана эта статуя. Красота — истина, которая угадывается, но не содержится в вещи.

— Ты так много знаешь, — проговорил впечатленный Миртил. — Это и есть настоящая философия?

Едва ушли эти двое, как в лавке кузнеца появился Аристотель и бросил быстрый взгляд на статую.

— Как похожа, — пробормотал он и, не задерживаясь, вышел.

Я последовал за ним, радуясь, что посмотрел на золотую Фрину. Впрочем, живую она все равно не заменит, даже учитывая поразительное сходство статуи с оригиналом.

— Статуя великолепна, — сказал я Аристотелю, — но… не знаю… это все же не Фрина, — я вовремя спохватился. Ни к чему сообщать Аристотелю, что я видел настоящую Фрину, и вблизи. — Уверен, даже мастер Гефест считал своих золотых дев слабой заменой Афродите.

— Возможно. Хотя многим мужчинам приходится довольствоваться заменой.

— Ты видел Фрину? — спросил я, когда мы выбрались из толпы и могли говорить свободно. — Как она? Что она сказала?

Я по-прежнему слегка беспокоился, что гетера могла упомянуть меня в беседе с Аристотелем, но спокойный и уверенный тон философа развеял мои последние опасения. Ребячество. Как Фрина могла хоть что-то знать обо мне, который не обменялся с ней ни единым словом в ту памятную ночь?

— Как она, сказать сложно. Никогда прежде мне не доводилось беседовать с человеком, приговоренным к смертной казни. Меня не было рядом с Гермием, моим дорогим другом, когда он мучительно умирал в Атарнее. Как врачеватель и друг, я видел немало смертей — я смотрел, как угасает моя любимая Пифия. Но, пусть горечь расставания невыносима, все же смерть от болезни или старости естественна. Другое дело — смертный приговор. Человек, полный жизненных сил и ожидающий конца! В голове не укладывается!

— Но Фрине еще не вынесен смертный приговор. Сначала она должна предстать перед судом.

— В целом ты прав. С точки зрения закона, нельзя говорить о смертном приговоре до суда. Но, как я слышал, ее обвинители и судьи — архонты Ареопага — считают, что чем скорее они докажут ее вину и приведут в исполнение приговор, тем скорее смилостивятся боги. Фрине едва ли дадут больше одного дня на то, чтобы приготовиться к смерти.

— Значит, ей осталось лишь четыре дня. Даже три, ведь солнце уже садится. Странно, наверное, наблюдать за угасанием дня, когда знаешь, как мало тебе отпущено.

— Будь я моралистом, я бы напомнил тебе, что каждому из нас отпущено немного. Осужденный на смерть знает, когда он умрет, а мы нет — вот и вся разница. Какой-то афинянин, который сейчас дышит полной грудью, умрет прежде Фрины — от крупа, от удара, от упавшей на голову черепицы. Все мы уйдем, но не знаем, как и когда.

— Ты тоже философ, — сказал я, вспомнив лекцию Гермодора. — Только это не помогает.

— Согласен. Факт все равно остается фактом: над Фриной, молодой, здоровой женщиной, нависла тень близкой смерти.

— Она была одна?

— Нет. Там много людей. Подруги, которые прислуживают ей. Стража, которую наняли друзья Фрины, чтобы оградить красавицу от возможных посягательств тюремщиков. Помещение было чуть ли не переполнено. Разумеется, она не одна, и, осмелюсь предположить, вся эта толпа подбадривает ее — немного.

— Как она? Что сказала?

— Говорят, Фрина славится остроумием и игривостью. Конечно, в подобных обстоятельствах трудно не пасть духом. И все же я заметил следы ее былой веселости. Фрина напомнила мне, что старый Сократ потерял голову от Архиппы, которая переехала к нему жить. И когда один из ее бывших любовников спросил, чем она теперь занимается, ему ответили: «Словно сова, сидит на могильном камне».

— Я слышал эту историю. Не слишком-то вежливо рассказывать ее тебе!

— Она поддразнила меня. И находчиво обернула все в шутку, сказав: «В моем случае, все наоборот. Вы приходите ко мне, живой покойнице, из любопытства. Словно совы, которые слетаются на могилы. Они, правда, слетаются на разные, а вы — на одну».

— А ты?

— О, я ответил что-то вроде: «Нас, афинских сов, лучше всего видно в сумерках. А твоя краса расцветает в полдень». Она по-прежнему прекрасна, хотя страдания согнали румянец с ее щек. Фрина нуждается в хорошей ванне с оливковым маслом и просит, чтобы пришла ее личная служанка и заплела ей косы. Она сама сказала нам об этом.

Не без грусти вспомнил я маленькие ручки, откидывающие назад золотые локоны, и насмешливый голосок, произносящий: «Желающие заплести мои косы пусть платят мину. Исключение я делаю лишь для собственной служанки». Это лицо, эти волосы я никогда больше не увижу.

— Ей не поможет красивая прическа, — заметил я. — Ее никто не увидит. Ибо она предстанет перед Ареопагом, полностью закутанная в покрывало.

— Именно так. Ты прав, конечно. А сейчас меня ждет встреча, которой я так страшусь, — с Гиперидом. Я пойду не к нему, а в дом нашего общего друга. Беседа будет предельно короткой. Если узнают, что Гиперид виделся со мной, это не пойдет ему на пользу. Да и я подвергаю себя опасности, общаясь с ним в такой момент. Меньше всего на свете я хочу говорить с этим человеком. Но положение слишком отчаянное, чтобы помнить обиду, какой бы глубокой и законной она ни была.

Как мог Аристотель переступить через свою обиду, которую он имел полное право держать до конца дней, оставалось для меня загадкой. Каким же искренним и сильным было его волнение за судьбу Афин! Или за судьбу Фрины.

В тот облачный осенний день тусклое солнце словно нехотя поднялось над горизонтом, то и дело начинал накрапывать дождь. Когда мы вышли из дома, он прекратился, но небо по-прежнему хмурилось. Не самое удачное время для суда, от которого зависит человеческая жизнь, подумал я. Необходимость сидеть под открытым небом в плохую погоду может озлобить присяжных. Замерзшие и недовольные, люди часто становятся равнодушными, придирчивыми и суровыми.