Какие красивые, какие тонкие черты лица! На картинах такие
лица трогают до слез. Даже в его недостатках мне виделась какая-то прелесть. В
Текирдаге муж тетки Айше часто говорил: «Феридэ, твои брови похожи на твою
речь: начинаются красиво-красиво, тонко-тонко, но потом сбиваются с пути…» Я
пригляделась к ним сейчас: изогнутые стрелы тянулись к самым вискам. Верхняя
губа была немного коротка и слегка обнажала ряд зубов. Казалось, я всегда
чуть-чуть улыбаюсь. Недаром Реджеб-эфенди говорил, что я и после смерти не
перестану смеяться.
Я слышала, как Надидэ нетерпеливо расхаживала внизу,
постукивая каблучками, но не могла оторваться от зеркала.
Сколько мучений, сколько неприятностей доставляли мне
прозвища: в Б…
— Шелкопряд, здесь в Ч… — Гюльбешекер. Но сейчас я не
стыдилась называть этими именами девушку, которая смотрела на меня в зеркале,
существо юное, свежее, как апрельская роза, усыпанная капельками росы, с лицом
ясным, как утренний свет. Оглядевшись по сторонам, словно боясь, как бы меня не
увидели, я припала к зеркалу. Мне хотелось поцеловать себя, свои глаза, щеки,
подбородок. Сердце мое почему-то забилось, влажные губы дрожали. Но увы!..
Зеркало ведь тоже придумали мужчины. Человек ни за что не сможет поцеловать
свои волосы, глаза. И сколько бы он ни старался, ему удастся коснуться только
своих губ.
Боже, что я пишу? Сестра Алекси говорила нам: «Поповская
ряса делает человека ханжой». Может быть, кокетливо убранная головка и женщину
делает кокеткой? Какие глупости, какие неприличные вещи! И это школьная
учительница!
Как уже я сказала, после двух лет смиренной жизни у меня
было право немного развлечься сегодня.
Увидев в гостиной женщин, которые при моем появлении приняли
неестественные позы, словно начинающие актрисы, я улыбнулась и подумала про
себя: «Ничего, потерпите немного, сейчас вы узнаете меня…»
Как они были поражены, когда я не поцеловала, как другие,
подол платья у госпожи и молодых барышень, а ограничилась лишь простым
непринужденным поклоном. Все переглядывались. Пожилая гречанка, довольно
вульгарно одетая,
— мне думается, какая-нибудь гувернантка с
Бейоглу
[93]
, — нацепила на нос очки в золотой оправе и окинула меня взглядом
с головы до ног.
Моя манера держаться, мои жесты были так естественны и в
моих словах было столько непринужденной уверенности, что вызвали в гостиной
полное замешательство.
В комнате не было ни одного изящного предмета, говорящего о
хорошем вкусе хозяев. Дом походил на мануфактурную лавку, набитую всевозможными
дорогими вещами, для того чтобы изумлять и поражать бедных, бесхитростных
женщин Ч…
Действуя свободно, дерзко, смело, я постепенно овладела
вниманием всех присутствующих и поставила самих хозяек в положение
неискушенных, неуклюжих гостей. Разыгрывая эту грубую, смешную комедию, я
старалась не нарушить естественности, дабы никто не понял, что это игра. Я дала
понять, что мне не нравится все, что они показывают, говорят и делают. Мне
хотелось раздразнить их, чтобы они как можно глубже почувствовали свое
ничтожество и невежество. Когда старшая дочь паши показывала мне картины, я
деликатно, но недвусмысленно назвала все мазней; а потом, заметив в углу
крошечную миниатюру, спросила, почему это произведение искусства, единственно
ценная вещь в гостиной, так далеко упрятана? Короче говоря, я не одобрила ни
одной безделушки. Я критиковала буквально все. Особенно им досталось во время
ужина. Кто знает, у скольких дам за этим великолепным столом застревал в горле
кусок; сколько гостей растерянно вертели ножи и вилки, не умея ими
пользоваться; сколько несчастных были вынуждены отказаться от лакомого блюда,
так как не знали, как его есть, как положить себе на тарелку.
Сегодня я отомстила всем. У меня были такие изящные,
уверенные движения, что дамы не могли сдержать изумления и все время исподтишка
поглядывали в мою сторону. Я изредка тоже посматривала на окружающих. Но от
этих взглядов вилки в их руках дрожали. Гости и хозяева давились и
захлебывались. Особенно осрамилась гувернантка с Бейоглу. Она, видимо, считала
себя во много раз воспитаннее и образованнее всех этих неискушенных,
невежественных женщин и хвасталась перед ними своим потешным французским
языком. Поскольку я учительница, то она решила, что мы коллеги, и сочла своим
профессиональным долгом помериться со мной силами. Ну и задала я ей жару! Она
попыталась было спастись.
— Я плохо говорю по-турецки, — сказала она мне.
— Это ничего, мадемуазель, поговорим по-французски… —
ответила я.
Гречанка стала говорить на французском языке. И тут я
высмеяла ее.
Словом, маленькая незаметная учительница начальной школы
исчезла. Я снова превратилась в Чалыкушу, отчаянную, язвительную, безжалостную,
которая доводила до слез самых сладкоречивых учительниц пансиона «Dames de
Sion».
Мы спорили с гувернанткой о правилах этикета. Она тут же
запуталась. Ей не хватало знаний французского языка, и в конце концов она
решила меня «уничтожить».
— А все-таки мне приходилось бывать в самом высшем обществе.
Я все видела своими глазами.
Я насмешливо поглядела на нее и сказала:
— Да, но бывать — этого недостаточно. Человек должен
жить в этом обществе естественной жизнью!
Выпад, надо сознаться, был лишен деликатности. Бедняжка
изменилась в лице и поспешила убраться, сославшись на то, что она должна
заниматься с одним из маленьких наследников паши.
Хозяйка дома, ее дочери превратились в ягнят. Безобразная
маска надменности и высокомерия слетела; женщины стали похожи на самих себя. И,
откровенно говоря, это были совсем неплохие люди. Тогда и я приняла облик
простой школьной учительницы, которая понимает свое положение и сознает его
незначительность.
Ханым-эфенди и молодые барышни искренне просили, чтобы я
почаще навещала их дом.
Я ответила:
— Иногда я буду вас беспокоить, не часто, конечно.
Иначе люди подумают, что мне от вас что-нибудь надо.
Ханым-эфенди интересовалась моим происхождением, вызывая
всячески на откровенность.
Я сказала, что родители мои из знатной семьи, но попали в
бедственное положение.
— Ханым, дочь моя, — растрогалась хозяйка, —
вы такая красивая, у вас столько достоинств! Вы можете стать невестой человека
из очень благородной семьи.
— Может быть, ханым-эфенди, и существует такой человек,
который хотел бы на мне жениться… Но я предпочитаю зарабатывать на жизнь
собственным трудом. Ведь в этом нет ничего зазорного.
— А что бы вы сказали, если бы вас захотела удочерить
очень приличная семья?
— Я, конечно, благодарю за честь, которой вы меня
удостаиваете, но думаю, что не соглашусь.