Трудно сказать… Мое состояние словно пришло откуда-то извне.
Сначала возникла мысль, но уже в следующую минуту она превратилась в
реальность. Мне кажется, такого рода вещи можно ожидать, но вы не в силах
заставить их возникнуть.
Конечно же, со временем острота ощущений сгладилась. Но с
тех пор небо над моей головой уже никогда не было столь же голубым, как прежде.
Я смотрел на мир совершенно другими глазами, и даже в самые счастливые минуты,
омрачая их, меня не покидало ощущение собственной слабости и бессмысленности
нашей жизни в целом.
Возможно, это следует рассматривать как предчувствие. Хотя я
так не считаю. Это было нечто гораздо более значительное. К тому же я не верю в
предчувствия.
Вернусь, однако, к своему рассказу. Пока длился весь этот
кошмар, я избегал встречаться с матерью. Мне ни в коем случае не хотелось
говорить с ней о столь ужасных вещах, как смерть и хаос. Однако все вокруг
только и твердили ей о том, что я лишился рассудка.
И вот наконец в первое воскресенье Великого поста она сама
пришла ко мне.
Я был один в комнате. Все домашние и прислуга с наступлением
сумерек отправились в деревню, где каждый год в этот день традиционно жгли
большой костер.
Я никогда не любил этот праздник. Ревущее пламя, пение и
танцы, крестьяне, под странные песнопения с зажженными факелами ходившие затем
по дворам, – все это вызывало во мне необъяснимый страх.
Один недолго прослуживший в нашем приходе священник называл
обычай языческим. Но от него довольно быстро избавились. Наши крестьяне,
уроженцы гор, твердо придерживались старинных обрядов, веря, что только таким
образом могут заставить деревья плодоносить и получить на полях хороший урожай.
Вот на таких праздниках мне больше, чем когда бы то ни было,
казалось, что люди, которых я вижу перед собой, способны сжигать на кострах
ведьм.
В том состоянии, в котором я тогда находился, при мысли о
деревенском празднике я не мог испытывать ничего, кроме ужаса. Сидя возле
камина, в котором тоже горел огонь, я с трудом сдерживал желание подойти к окну
и взглянуть на костер, пламя которого одновременно и притягивало и пугало меня.
Войдя в комнату, мать прикрыла за собой дверь и сказала, что
ей необходимо поговорить со мной. Она обращалась ко мне очень ласково.
– Скажи, то, что случилось с тобой, связано с известием
о моей близкой смерти? – спросила она. – Признайся, если это
действительно так. Дай мне свои руки.
Она даже поцеловала меня. В давно уже выцветшем халате, с не
уложенными в прическу волосами она казалась необычайно хрупкой. Мне невыносимо
было видеть седые пряди на ее голове. Она выглядела худой и изможденной.
Я совершенно искренне ответил ей, что не знаю причины, а
потом рассказал о том, что происходило в кабачке, стараясь не акцентировать
внимание на наиболее ужасных моментах и странной логике развития событий. Во
всяком случае, я стремился, чтобы все выглядело не столь страшно.
– Ты настоящий воин, сынок, – выслушав меня,
сказала она. – Ты никогда не смиришься. Даже если окажется, что такова
судьба всего человечества, ты не согласишься принять ее.
– Я не могу, – горестно ответил я.
– Именно за это я и люблю тебя. Это так на тебя похоже
– понять и увидеть такое, сидя поздно вечером за бутылкой вина в маленькой
комнатке кабачка. И полностью в твоем характере восстать против этого, так же
как ты восстаешь против всего остального.
Я понимал, что она не осуждает меня, и все же заплакал. Мать
достала носовой платок, развернула его и вынула несколько золотых монет.
– Ты сумеешь все преодолеть, – промолвила
она. – Все дело в том, что в данный момент тебе портит жизнь мысль о
смерти. Но жизнь гораздо важнее смерти. И вскоре ты это поймешь. А теперь
выслушай меня. Ко мне приходили врач и старуха из деревни, которая умеет лечить
лучше любого врача. И оба они подтвердили, что мне осталось жить совсем
недолго.
– Не говорите так, матушка! – воскликнул я, осознав
вдруг, каким же я был эгоистом, но не в силах уже изменить что-либо. – И
на этот раз, пожалуйста, не делайте мне никаких подарков! Спрячьте деньги.
– Сядь, – приказала она, указывая на скамью рядом
с камином.
Я против воли подчинился, и она села рядом.
– Мне известно, – вновь заговорила она, – что
вы с Никола говорили о побеге.
– Я никуда не убегу, матушка…
– Ты имеешь в виду, пока я не умру?
Я ничего не ответил. Мне трудно передать, что творилось
тогда у меня в душе. Я еще не успел окончательно прийти в себя, меня трясло от
нервного перенапряжения. А нам приходилось говорить о том, что эта живая,
дышащая женщина в скором времени должна будет перестать жить и дышать, станет
разрушаться, разлагаться, а душа ее умчится в пропасть; о том, что все ее
страдания в момент смерти превратятся в ничто. Ее лицо с мелкими чертами
походило на рисунок на вуали.
Из находившейся на достаточно большом расстоянии от замка
деревни доносилось тихое пение собравшихся на праздник крестьян.
– Лестат, я хочу, чтобы ты уехал в Париж, –
сказала она. – Я прошу тебя взять эти деньги – это все, что осталось у
меня от наследства моей семьи. Когда придет мой час, я хочу быть уверенной, что
ты уже в Париже. Лестат, я хочу умереть, зная, что ты в Париже.
Я был поражен. Мне вспомнилось потрясенное выражение ее лица
в тот день, когда меня привезли домой после неудавшегося побега с итальянскими
актерами. Я долго всматривался в ее глаза. В своем стремлении убедить меня она
казалась едва ли не сердитой.
– Я панически боюсь смерти, – продолжала она, и
голос звучал почти что сухо. – Но если в момент смерти я не буду уверена в
том, что ты в Париже, что ты свободен, я просто сойду с ума.
Молча, одними глазами я просил у нее подтверждения того, что
правильно понял ее слова.
– Так же как и твой отец, я стремилась удержать тебя
возле себя, – вновь заговорила она. – Но причиной тому была не
гордость, а эгоизм. А теперь настало время загладить вину. Я хочу увидеть, как
ты уезжаешь. И мне совершенно все равно, что ты станешь делать, когда доберешься
до Парижа, будешь ли петь под аккомпанемент скрипки Никола или крутить сальто
на подмостках балагана на Сен-Жерменской ярмарке. Только уезжай и старайся как
можно лучше делать то, что уготовит тебе судьба.