— Mon pere! Andre? [Отец! Андрей?] — Сказала
неграциозная, неловкая княжна с такой невыразимой прелестью печали и
самозабвения, что отец не выдержал ее взгляда, и всхлипнув отвернулся.
— Получил известие. В числе пленных нет, в
числе убитых нет. Кутузов пишет, — крикнул он пронзительно, как будто желая
прогнать княжну этим криком, — убит!
Княжна не упала, с ней не сделалось дурноты.
Она была уже бледна, но когда она услыхала эти слова, лицо ее изменилось, и
что-то просияло в ее лучистых, прекрасных глазах. Как будто радость, высшая
радость, независимая от печалей и радостей этого мира, разлилась сверх той
сильной печали, которая была в ней. Она забыла весь страх к отцу, подошла к
нему, взяла его за руку, потянула к себе и обняла за сухую, жилистую шею.
— Mon pere, — сказала она. — Не отвертывайтесь
от меня, будемте плакать вместе.
— Мерзавцы, подлецы! — закричал старик,
отстраняя от нее лицо. — Губить армию, губить людей! За что? Поди, поди, скажи
Лизе. — Княжна бессильно опустилась в кресло подле отца и заплакала. Она видела
теперь брата в ту минуту, как он прощался с ней и с Лизой, с своим нежным и
вместе высокомерным видом. Она видела его в ту минуту, как он нежно и
насмешливо надевал образок на себя. «Верил ли он? Раскаялся ли он в своем
неверии? Там ли он теперь? Там ли, в обители вечного спокойствия и блаженства?»
думала она.
— Mon pere, [Отец, ] скажите мне, как это
было? — спросила она сквозь слезы.
— Иди, иди, убит в сражении, в котором повели
убивать русских лучших людей и русскую славу. Идите, княжна Марья. Иди и скажи
Лизе. Я приду.
Когда княжна Марья вернулась от отца,
маленькая княгиня сидела за работой, и с тем особенным выражением внутреннего и
счастливо-спокойного взгляда, свойственного только беременным женщинам,
посмотрела на княжну Марью. Видно было, что глаза ее не видали княжну Марью, а
смотрели вглубь — в себя — во что-то счастливое и таинственное, совершающееся в
ней.
— Marie, — сказала она, отстраняясь от пялец и
переваливаясь назад, — дай сюда твою руку. — Она взяла руку княжны и наложила
ее себе на живот.
Глаза ее улыбались ожидая, губка с усиками
поднялась, и детски-счастливо осталась поднятой.
Княжна Марья стала на колени перед ней, и
спрятала лицо в складках платья невестки.
— Вот, вот — слышишь? Мне так странно. И
знаешь, Мари, я очень буду любить его, — сказала Лиза, блестящими, счастливыми
глазами глядя на золовку. Княжна Марья не могла поднять головы: она плакала.
— Что с тобой, Маша?
— Ничего… так мне грустно стало… грустно об
Андрее, — сказала она, отирая слезы о колени невестки. Несколько раз, в продолжение
утра, княжна Марья начинала приготавливать невестку, и всякий раз начинала
плакать. Слезы эти, которых причину не понимала маленькая княгиня, встревожили
ее, как ни мало она была наблюдательна. Она ничего не говорила, но беспокойно
оглядывалась, отыскивая чего-то. Перед обедом в ее комнату вошел старый князь,
которого она всегда боялась, теперь с особенно-неспокойным, злым лицом и, ни
слова не сказав, вышел. Она посмотрела на княжну Марью, потом задумалась с тем
выражением глаз устремленного внутрь себя внимания, которое бывает у беременных
женщин, и вдруг заплакала.
— Получили от Андрея что-нибудь? — сказала
она.
— Нет, ты знаешь, что еще не могло притти
известие, но mon реrе беспокоится, и мне страшно.
— Так ничего?
— Ничего, — сказала княжна Марья, лучистыми
глазами твердо глядя на невестку. Она решилась не говорить ей и уговорила отца
скрыть получение страшного известия от невестки до ее разрешения, которое
должно было быть на днях. Княжна Марья и старый князь, каждый по-своему, носили
и скрывали свое горе. Старый князь не хотел надеяться: он решил, что князь
Андрей убит, и не смотря на то, что он послал чиновника в Австрию розыскивать
след сына, он заказал ему в Москве памятник, который намерен был поставить в
своем саду, и всем говорил, что сын его убит. Он старался не изменяя вести
прежний образ жизни, но силы изменяли ему: он меньше ходил, меньше ел, меньше
спал, и с каждым днем делался слабее. Княжна Марья надеялась. Она молилась за
брата, как за живого и каждую минуту ждала известия о его возвращении.
Глава 8
— Ma bonne amie, [Мой добрый друг, ] — сказала
маленькая княгиня утром 19-го марта после завтрака, и губка ее с усиками
поднялась по старой привычке; но как и во всех не только улыбках, но звуках
речей, даже походках в этом доме со дня получения страшного известия была
печаль, то и теперь улыбка маленькой княгини, поддавшейся общему настроению,
хотя и не знавшей его причины, — была такая, что она еще более напоминала об
общей печали.
— Ma bonne amie, je crains que le fruschtique
(comme dit Фока — повар) de ce matin ne m`aie pas fait du mal. [Дружочек,
боюсь, чтоб от нынешнего фриштика (как называет его повар Фока) мне не было
дурно. ]
— А что с тобой, моя душа? Ты бледна. Ах, ты
очень бледна, — испуганно сказала княжна Марья, своими тяжелыми, мягкими шагами
подбегая к невестке.
— Ваше сиятельство, не послать ли за Марьей
Богдановной? — сказала одна из бывших тут горничных. (Марья Богдановна была
акушерка из уездного города, жившая в Лысых Горах уже другую неделю.)
— И в самом деле, — подхватила княжна Марья, —
может быть, точно. Я пойду. Courage, mon ange! [Не бойся, мой ангел. ] Она
поцеловала Лизу и хотела выйти из комнаты.
— Ах, нет, нет! — И кроме бледности, на лице
маленькой княгини выразился детский страх неотвратимого физического страдания.
— Non, c`est l`estomac… dites que c`est
l`estomac, dites, Marie, dites…, [Нет это желудок… скажи, Маша, что это
желудок…] — и княгиня заплакала детски-страдальчески, капризно и даже несколько
притворно, ломая свои маленькие ручки. Княжна выбежала из комнаты за Марьей
Богдановной.
— Mon Dieu! Mon Dieu! [Боже мой! Боже мой!]
Oh! — слышала она сзади себя.
Потирая полные, небольшие, белые руки, ей
навстречу, с значительно-спокойным лицом, уже шла акушерка.
— Марья Богдановна! Кажется началось, —
сказала княжна Марья, испуганно-раскрытыми глазами глядя на бабушку.
— Ну и слава Богу, княжна, — не прибавляя
шага, сказала Марья Богдановна. — Вам девицам про это знать не следует.