— Известно.
— Я сам собирался вам рассказать. Правда.
— Неужели? Что же вы собирались мне рассказать, Джон? Как намеревались оправдать свой обман слепого человека?
— Вы должны мне поверить, если я скажу…
— А с чего это мне вам верить? С чего мне верить хоть единому вашему слову? Вы мне отвратительны, Джон, да-да, совершенно отвратительны. Не стану делать вид, будто я скорее оскорблен, чем зол, это не так. Я страшно зол.
— Вы имеете на это полное право.
— Обманывать слепца? Уму непостижимо! Это гнусно, Джон, гнусно. Неужели вы самому себе не противны?
— Я все понимаю.
— Ох, да вы с вашей поганой душонкой вполне друг друга стоите!
— Позвольте мне все же объяснить…
— Объяснить? А что тут вообще объяснять? Чего, интересно знать, вы надеетесь добиться своей жалкой софистикой?
— Ну дайте же мне сказать. Когда я был в Национальной галерее, когда покупал головоломку…
— Это ведь «Послы» Гольбейна, не так ли?
— Миссис Килбрайд вам сказала?
— Миссис Килбрайд?! Да ей что «Послы» Гольбейна, что черепашье дерьмо — все едино.
— Тогда как же вы узнали?
— С помощью моих чутких пальчиков! Головоломки ведь выпуклые, что твой «брайль».
— На ощупь?! Ну, знаете, это…
— Да не валяйте дурака! Вычислил сам. Больше вам и знать нечего.
Итак, Джон, на чем вы остановились?
— Это правда, там действительно не было головоломки с картиной Рембрандта, как вы и подозревали. Но я — только не спрашивайте почему — решил вместо него купить Гольбейна. По какому-то внутреннему побуждению, по необъяснимой прихоти. В ту минуту, Пол, клянусь, клянусь, у меня не было никакого намерения выдавать его за Рембрандта. Просто мне показалось… показалось, что вещица забавная, стоит ее купить. А потом, когда приехал домой, я хочу сказать, когда вернулся сюда и вы стали расспрашивать меня о поездке в Лондон, на меня что-то нашло, сам не понимаю что. У вас был такой унылый, подавленный вид, и я вдруг, к собственному изумлению, ни с того ни с сего выпалил, что мне в конце концов удалось купить именно то, что нужно. Пол, я всего лишь хотел доставить вам радость. Поскольку вы все равно видеть картину не могли, я и подумал: та или эта — какая разница?
— Понятно. По внутреннему побуждению. По необъяснимой прихоти. Однако же вы сели и сложили-таки Гольбейна. Закончили целиком. Решили подкрепить иллюзию. Даже предоставили мне возможность продиктовать для книги пассаж о том, что такую картинку-головоломку и воображать не нужно, потому что она существует в реальности. Зачем, Джон? Ради всего святого, скажите, зачем?
— Боже, как мне было тошно. Настолько тошно… настолько тошно, что я не сомневался — вот сейчас вы уловите испуг в моем голосе. Я не знал, что делать. Поймите же, я думал, что головоломка станет всего лишь… всего лишь метафорой. Я понятия не имел, что вы намеревались как раз о ней и писать. Повторяю, это была страшная глупость, но я совершил ее, чтобы доставить вам радость.
— Н-да, Джон, признаюсь, я уж не знаю, что и думать.
— Если вы хотите, чтобы я уехал, я это пойму. Сложу вещи и уеду прямо сейчас, если только вы того пожелаете.
— В этой ситуации именно так и следует поступить.
— Значит, решено? Хотите, чтобы я уехал?
— Господи боже, знать бы, чего я хочу!
Если вы уедете, с чем же я здесь останусь? С жалкой стопкой листков и дорогим, но бесполезным компьютером. С другой стороны…
Хорошо. Хорошо. А теперь слушайте меня, Джон. Я хочу, чтобы вы очень внимательно выслушали вопрос, который я собираюсь вам задать.
— Слушаю.
— Вопрос такой: могу я вам доверять?
— Пол, я…
— Возможно, я сошел с ума, возможно, я рою себе яму глубже прежнего, но могу ли я вам доверять? Могу ли надеяться, что вы никогда больше не сыграете со мной такой же дурацкой шутки? Никогда не унизите меня подобным образом?
— Уверяю вас, Пол, у меня вовсе не было таких намерений.
— Отвечайте на вопрос. Могу я вам доверять?
— Да.
— Хорошо, Джон. Я готов считать, что все это произошло по случайному помрачению ума. Но теперь история закончена, точка. Никаких извинений, никаких оправданий. Больше мы о ней не будем вспоминать никогда.
— Как вас понимать? Вы хотите, чтобы я остался?
— По-моему, именно это я и сказал.
— Я вам очень признателен, Пол.
— И?..
— Что?
— Чтобы духу этого Гольбейна не было. Не просто на столе, но вообще в моем доме.
— Я избавлюсь от него немедленно.
— И последнее.
— Да?
— Я давеча отпустил по вашему адресу несколько весьма нелестных замечаний.
— Пол, я их заслужил. Не надо просить прощения.
— Что вы их заслужили, мне известно, и я отнюдь не собирался просить прощения. Я хотел сказать совсем другое.
— Извините.
— Я вам уже говорил, перестаньте то и дело извиняться. С души воротит.
— Это чисто нервное. Постараюсь держать себя в руках.
— Так вот что я хотел вам сказать: я отпустил в ваш адрес несколько крайне нелестных замечаний, в частности, что-то вроде «Как вы сами себя терпите?». Помните?
— Да, конечно.
— А потом, если не забыли, я добавил: «Вы с вашей поганой душонкой вполне друг друга стоите!»
— Да.
— Запишите-ка это, пожалуйста.
— Хорошо.
* * *
— Брр-р. Холоднее, чем я думал.
— А если шарф завязать покрепче?..
— Возможно, вы правы. Секундочку.
Да, так гораздо уютнее. Ну-с, Джон, может, сегодня вечером двинемся в противоположную сторону?
— Как, вообще выйдем из деревни?
— Нет. Если свернем направо за угол и обойдем деревню по часовой, а не против часовой стрелки, то не выйдем.
— Хорошо.
* * *
Знаете, Пол, ваше предложение пойти против часовой стрелки напомнило принцип циферблата. Одиннадцать часов — церковь, три — пивная, девять — стадо овец.
— Стадо овец? Неужели их еще не загнали домой?
— Нет. Пасутся в поле за общинным выгоном.
— Бог ты мой. Который же час?
— Не забывайте, мы вышли раньше обычного. Сейчас чуть больше семи.
— Пусть даже и так рано. А что там на выгоне?