Лондон. Биография - читать онлайн книгу. Автор: Питер Акройд cтр.№ 143

Ибо многим людям город представляется подобием ада. Поэзия XIX века превратила это сравнение в клише: горожане — «сатанинское сонмище», в лондонском воздухе разлит «бурый инфернальный мрак». Адские ассоциации рождал также сернистый запах угольной пыли и дыма, а из многообразных кричащих пороков города можно было составить каталог козней дьявола, явившегося на землю во плоти.

Образов Вавилона и Содома поэтому хоть отбавляй, однако город символизирует ад и в другом смысле, более глубоком. Здесь предельная точка упадка и уныния, когда от назойливых или натужных проявлений сочувствия отгораживаются одиночеством, когда из всех видов содружества остается лить содружество беды. Из авторов такое ощущение города наиболее сильно было развито, пожалуй, у Джорджа Оруэлла. В его романе «Пусть цветет аспидистра» Гордон Комсток, стоя в 1936 году на площади Пиккадилли-серкус с ее яркой рекламой, замечает: «Там, в преисподней, огни небось как раз такие и будут». Он часто «представлял себя душой, приговоренной к вечному аду… Ущелья холодного мертвенно-злого пламени, а выше — кромешная тьма. Но в аду должны быть муки. Это что — они и есть?»

В Лондоне и сейчас есть места, где, кажется, еще витает дух страдания. В похожем на пустырь скверике у пересечения Тоттнем-корт-роуд и Хауленд-стрит сидят в позах отчаяния одинокие люди. Совсем близко отсюда — на Хауленд-стрит, 36 — Верлен написал свое удивительное стихотворение: «И pleure dans mon coeur / Comme il pleut sur la ville» — «Плачется в сердце моем, как дождит над городом». В этом образе серого нескончаемого дождя заключена вся одинокая лондонская тоска. Кладбище за церковью Сент-Джордж-ин-де-Ист, построенной Хоксмуром, влечет к себе несчастных и одиноких. Двор при другой церкви того же архитектора — Крайст-черч-Спитлфилдс — много лет служил местом отдыха для бродяг и душевнобольных; он был известен под названием «Чесоточный парк». На Ватерлоо-роуд близ того места, где она сходится с Йорк-роуд, был знаменитый «Угол бедности»; безработные актеры всевозможных жанров стояли там и ждали в надежде, обычно тщетной, что на них обратит внимание агент какого-нибудь мюзик-холла. Угол этот так и остается безличным и промежуточным местом — с одной стороны мост, с другой вокзал — со своим специфическим ощущением заброшенности.

Печальными или отягощенными порой выглядят довольно-таки обширные участки города. Артура Макена странно завораживали улицы к северу от Грейз-инн-роуд — Фредерик-стрит, Перси-стрит, Ллойд-Бейкер-сквер — и место, где Камден-таун переходит в Холлоуэй. Эти части города не назовешь впечатляющими или представительными, не назовешь их и запущенными или грязными. Кажется, что они заключают в себе серый дух Лондона — то слегка дымное, слегка тусклое состояние, что было присуще городу многие сотни лет. Макен приметил «истертые, впалые ступени крыльца» (теперь они еще более истертые и впалые): «Я вижу на них знаки слез и вожделений, мук и сокрушений». Лондон всегда был обиталищем множества странных и одиноких личностей, которые, защищая свои секреты, отгораживаются от многолюдного города дверьми; здесь всегда хватало наемных комнатушек, где бесприютный и обиженный человек может найти для себя запятнанный стол и узкую кровать.

Любой истый лондонец скажет вам, что нет нужды ехать в дальние края, когда окружающий вас город повсюду хранит неизведанное; прогулка по Фаррингдон-роуд или Ледер-лейн дает столько же поводов для изумления и размышления, как любая улица Парижа или Рима. «Я не понимаю моего родного города, — могли бы вы сказать, — так зачем отправляться в поисках новизны за тридевять земель?» Лондон то и дело создает ощущение странности — стоит лишь свернуть за угол, попасть на незнакомую улицу. Как сказал Артур Макен, «воистину тот, кто не способен найти диковин, тайн, чудес, новых миров и неизведанных царств на улицах, прилегающих к Грейз-инн-роуд, не получит этих секретов нигде, даже в сердце Африки».

Часто отмечалось, что определенные улицы и участки города сохраняют свою особую атмосферу на протяжении многих поколений. К примеру, такие артерии, как Виктория-стрит и Нью-Оксфорд-стрит, — искусственные порождения XIX века, проложенные по распоряжению городских властей, что сопровождалось разрушением больших кусков старого Лондона, — до сих пор остаются безликими и несчастливыми магистралями, рождающими чувство пустоты и тоски. Улица Кингсуэй, в начале XX столетия прорезавшая гущу старинных зданий, всего-навсего скучна. Эссекс-роуд и неудачно названная Боллз-Понд-роуд [111] — зоны очевидной серости и бедности. Другим неприветливым местом была улица Шепердс-Буш-грин; в начале XX века ее называли «голой, сухой, отвратительной», и таковой она неизменно с тех пор остается.

В XIX веке иные переулки и дворы мгновенно создавали впечатление нужды и порока. Воздух был «отравлен миазмами, от вони и сырости подступала тошнота — писал Чарлз Мэнби Смит в книге „Малый мир Лондона“. — Половина оконных стекол выбита, их заменяют тряпки и оберточная бумага, а уцелевшие до того грязны, что почти не пропускают света». Эндрю Мернз пишет в книге «Горький плач обездоленных Лондона»: «Приходится спускаться по гнилым ступеням, которые при каждом шаге грозят подломиться… Приходится ощупью пробираться по темным и грязным коридорам, кишащим паразитами». Какой след оставляют подобные места на теле города? Кому это ведомо? «В этом тесном углу, где крыши, просев, ежатся и жмутся друг к другу, точно хотят утаить свои секреты от опрятной улицы, которая совсем рядом, живут такие мрачные преступления, такие беды и ужасы, о каких и шепотом-то не скажешь».

Диковинно гнетущей и скрытной атмосферой отличаются окрестности тюрем. Возможно, именно поэтому весь район, охватывающий Саутуорк и Боро, столетиями производил впечатление низости и скорбности. Тюрем там было сосредоточено немало, в их числе такие знаменитые, как Маршалси и тюрьма Королевской скамьи, и, как пишет Уолфорд в «Лондоне старом и новом», «во всех лондонских пригородах нет другого места, которое выглядело бы настолько же зловещим, печальным и несчастливым… В этих старинных закоулках сохранился запах прежних эпох, подобный гнилостному, — сумрачная спертость… всяческое старье, сбитое в случайную кучу и оставленное разлагаться без всякой помощи». Такая атмосфера, совершенно не похожая на остальной Лондон, сохранилась здесь и поныне. Восточный Актон, который соседствует с тюрьмой Уормвуд-Скрабз, — пример современного лондонского района, живущего в тени тюряги.

Смерть тоже порой отбрасывает тень на тот или иной участок города. Источниками необъяснимого мрака и угнетенности могут становиться, кроме того, виадуки и перекрестки. В начале XX века молодой лондонец Ричард Черч так охарактеризовал один перекресток к югу от Темзы близ Баттерси-роуд: «Зловещий перекресток, называемый Лачмир, где меня всегда охватывает страх».

От некоторых других улиц и мест явственно веет нуждой. На железных скамьях, которые как стояли, так и стоят через равные промежутки вдоль набережной Виктории, ежевечерне и еженощно сидят, глядя вниз на реку или вверх на небо, одинокие люди. В 1908 году Г. Дж. Уэллс, пройдя по набережной, писал: «Вот бедная старуха в поношенной до неприличия соломенной шляпке, косо сидящей поверх ее сонного лица; вот молодой клерк, в отчаянии уставившийся в пустоту; вот грязный бродяга; вот бородатый почтенный господин в сюртуке, но без воротничка; особенно отчетливо запомнились мне одна длинная мертвенно-бледная шея и бескровное откинутое назад лицо в душной власти какого-то кошмара». Бродяги по-прежнему тут как тут, но более тревожное зрелище — молодые люди, сидящие в полной «отключке» или «отвязанности». На иных мужчинах средних лет — костюмы, которые некогда были вполне пристойными, но теперь износились настолько, что потребность их надевать будит жалость; иные старые женщины притаскивают сюда все свои земные сокровища в полиэтиленовых сумках. Набережная дает прибежище им всем и, без сомнения, будет давать его еще не одно столетие.