— Ты помнишь проклятие Будды? — спросил
Тарака. — Помнишь, как ты обучил меня вине, Сиддхартха? Я-то помню, и я
чувствую, что задолжал, что должен вернуть тебе сейчас победу. Я должен тебе за
твои муки и отдам в качестве платы этих богов.
— Нет! Если ты хочешь услужить мне, сделай это
когда-нибудь потом! А сейчас унеси меня отсюда — побыстрее и подальше!
— Ты что, боишься встретиться с ними, Князь Сиддхартха?
— Да, да, боюсь. Ибо это — безрассудная дерзость! «Мы
подождем, мы будем ждать, восстанем мы снова!» — так вы пели? Куда же
подевалось терпение ракшасов? Вы говорите, что будете ждать, пока высохнут моря
и сравняются горы, пока с небес не исчезнут луны, — и вы не можете подождать,
пока я не назову время и место решающей битвы! Я знаю их, этих богов, не в
пример лучше вас, ибо однажды был одним из них. Не горячись сейчас. Если ты
хочешь услужить мне, избавь меня от этой встречи!
— Хорошо. Я услышал тебя, Сиддхартха. Твои слова
подействовали на меня. Но я бы хотел испытать их силу. И посему пошлю против
них нескольких ракшасов. Ну а мы с тобой отправимся далеко, в далекое
путешествие к самым корням этого мира. Там подождем мы победных реляций. Если
же ракшасы, увы, проиграют эту схватку, тогда унесу я тебя далеко-далеко отсюда
и возвращу тебе твое тело. А пока я поношу его еще несколько часов, чтобы
посмаковать твои страсти в этой битве.
Сэм склонил голову.
— Аминь, — сказал он, и что-то в его теле
пузырилось, что-то покалывало, когда оно само собою поднялось над полом и
понеслось по просторным подземным коридорам, неведомым никому из людей.
И пока проносились они из комнаты в комнату, из залы в залу,
вниз по туннелям, провалам и колодцам, сквозь каменные лабиринты, гроты и
коридоры, Сэм отдался потоку своих воспоминаний, и свободно потекли они, все
глубже и глубже погружаясь в прошлое. Вспоминал он о днях своего
свежеиспеченного пастырства, когда решился он привить черенок древнего учения
Гаутамы к стволу заправляющей миром религии. Вспоминал о странном ученике
своем, Сугате, рука которого не скупилась ни на смерть, ни на благословения.
Будет течь время, и жизни их станут потихоньку сплавляться воедино,
перемешаются их деяния. Он прожил слишком долго, чтобы не знать, как перетасует
время колоду легенд. Да, был в истории и реальный Будда, теперь он знал это.
Выдвинутое им учение, пусть и незаконно присвоенное, захватило этого истинно
верующего, и он сумел-таки достичь просветления, своей святостью оставил в
людских умах след, а затем по собственной воле передал себя в руки самой
Смерти. Татхагата и Сугата станут частями единой легенды, да, он знал об этом,
и будет Татхагата сиять, отражая свет своего ученика. В веках останется жить
только одна дхамма. Затем его мысли вернулись к битве у Палаты Кармы и к
трофейным машинам, все еще сокрытым в надежном месте. И подумалось ему о
бесчисленных перерождениях, через которые прошел он, о сражениях, в которых
участвовал, о женщинах, которых любил, — сколько их накопилось за века: он
думал, каким бы мог быть этот мир и каким он был на самом деле, каким — и
почему. И опять его охватили гнев и ярость, когда подумал он о богах. Он
вспомнил о днях, когда горстка их сражалась с ракшасами и нагами, гандхарвами и
Морским Народом, с демонами Катапутны и Матерями Нестерпимого Зноя, с дакини и
претами, скандами и пишачами, и победили они всех, освободили мир от хаоса и
заложили для людей первый город. Он видел, как прошел этот город через все
стадии, через которые только может пройти город, пока его обитатели не смогли
однажды сплести воедино свои разумы и превратить самих себя в богов, принять на
себя Облик, укрепивший их тела, закаливший волю, ожививший силой их желаний
Атрибуты, которые со словно магической силой обрушивались на любого, против
кого их только не обратишь. Он думал о городе и богах, и ведомы ему были их
красота и справедливость, уродство и неправота. Он вспоминал их великолепие и
красочность, не имеющие ничего подобного во всем остальном мире, и он
всхлипывал в своей ярости, ибо знал, что никогда не сможет почувствовать себя
ни вполне правым, ни вполне неправым, им противостоя. Вот почему ждал он так
долго, ничего не предпринимая. А теперь, что бы он ни сделал, все принесет
сразу и победу, и поражение, успех и неудачу; к чему бы ни привели его поступки
— будет ли град грезой мимолетной или длящейся вечно, — ему нести бремя
вины.
Они ждали в темноте.
Ждали долго, молча. Время влачилось, словно старик,
плетущийся в гору.
Они стояли на пятачке около черного провала колодца и ждали.
— А мы услышим?
— Может быть. А может быть и нет.
— Что мы будем делать?
— Что ты имеешь в виду?
— Если они вовсе не придут. Долго ли мы будем ждать
здесь?
— Они придут с песней.
— Надеюсь.
Но не пришло ни песни, ни движения. Время вокруг них застыло
в неподвижности, ему здесь было некуда идти.
— Сколько времени мы уже ждем?
— Не знаю. Долго.
— Я чувствую, что не все в порядке.
— Ты, наверно, прав. Не подняться ли нам на несколько
уровней и разведать обстановку — или выпустить тебя на свободу?
— Давай подождем еще немного.
— Хорошо.
И опять тишина. Они мерили ее шагами.
— Что это?
— Что?
— Звук.
— Я ничего не слышал, а ведь у нас одни и те же уши.
— Ушами не телесными — вот опять!
— Я ничего не слышал, Тарака.
— И не перестает. Словно вопль, только нескончаемый.
— Далеко?
— Да, весьма неблизко. Послушай со мной.
— Да! Думаю, это скипетр Кали. Битва, стало быть, в
разгаре.
— Все еще? Значит, боги сильнее, чем я полагал.
— Нет, это ракшасы сильнее, чем полагал я.
— Побеждаем мы или проигрываем, Сиддхартха, в любом
случае боги сейчас заняты. Если нам удастся с ними разминуться, вряд ли мы
встретим сторожа у их корабля. Ты не хочешь его?
— Угнать громовую колесницу? Это мысль… Она и мощное
оружие, и замечательный транспорт. Велики ли наши шансы?
— Я уверен, что ракшасы смогут задержать их, сколько
понадобится, — а долог подъем из Адова Колодезя. Мы обойдемся без
тропинки. Я устал, но еще могу пронести нас по воздуху.
— Давай поднимемся на несколько уровней и разведаем
обстановку.