А потом пришла пора, когда раз за разом уже сам
сладкоречивый Татхагата вслушивался в слова своего ученика, который вобрал в
себя все, о чем проповедовал его учитель, долго и глубоко над этим медитировал
и ныне словно обнаружил доступ к таинственному морю; погружал он свою твердую,
как сталь, руку в источник сокровенных вод истины и красоты, а потом кропил ими
слушателей.
Минуло лето. Теперь не оставалось никаких сомнений, что
просветления достигли двое: Татхагата и его маленький ученик, которого они
звали Сугата. Говорили даже, что обладал Сугата даром целителя, что когда глаза
его странно светились, а ледяные руки касались вывихнутых или скрюченных
членов, те вправлялись или выпрямлялись сами собой. Говорили, что однажды во
время проповеди Сугаты к слепому вернулось зрение.
В две вещи верил Сугата, и были это Путь Спасения и
Татхагата, Будда.
— Победоносный, — сказал он ему однажды, —
пуста была моя жизнь, пока ты не наставил меня на Путь Истины. Твое
просветление, когда ты еще не начал учить, было ли оно как яркое пламя, как
грохочущий водопад — и ты всюду, и ты часть всего — облаков и деревьев, зверей
в лесу и всех людей, снега на горных вершинах и костей, белеющих в поле?
— Да, — сказал Татхагата.
— Я тоже знаю радость всего, — сказал Сугата.
— Да, я знаю, — сказал Татхагата.
— Я вижу, теперь, почему ты сказал однажды, что все
приходит к тебе. Принести в мир подобное учение — понятно, почему тебе
завидовали боги. Бедные боги! Их надо пожалеть. Ну да ты знаешь. Ты знаешь все.
Татхагата не ответил.
И вновь вернулось все на круги своя, минул год, как явился
второй Будда, опять повеяли вешние ветры… и донесся однажды с небес ужасающий
вопль.
Горожане Алундила высыпали на улицы и уставились в небо.
Шудры в полях бросили свою работу и задрали кверху головы. В Храме на холме
наступила вдруг мертвая тишина. В пурпурной роще за городом монахи обшаривали
взглядами горизонт.
Он мерил небо, рожденный властвовать ветрами… С севера
пришел он — зеленый и красный, желтый и коричневый… Танцуя, парил он воздушной
дорогой…
Затем раздался новый вопль и биение могучих крыл, это
набирал он высоту, чтобы взмыть над облаками крохотной черной точкой.
А потом он ринулся вниз, вспыхнув пламенем, пылая и сверкая
всеми своими цветами, все увеличиваясь. Немыслимо было поверить, что может
существовать живое существо подобных размеров, подобной стати, подобного
великолепия…
Наполовину дух; наполовину птица, легенда, что застит небо…
Подседельный, вахана Вишну, чей клюв сминает колесницы,
будто те сделаны из бумаги.
Великая птица, сам Гаруда кружил над Алундилом.
Покружил и скрылся за скалистыми холмами, что маячили у
горизонта.
— Гаруда! — слово это пронеслось по городу, по
полям, по Храму, по роще.
Если только он летел один: каждому было известно, что
управлять Гарудой мог только кто-либо из богов.
И наступила тишина. После оглушающего клекота, бури,
поднятой его крылами, голоса сами собой понизились до шепота.
Просветленный стоял на дороге неподалеку от своей рощи, и
глядел он не на суетящихся вокруг него монахов, а на далекую цепь скалистых
холмов.
Сугата подошел и встал рядом с ним.
— Всего прошлой весной… — промолвил он. Татхагата
кивнул.
— Рилд не справился, — сказал Сугата, — что
же новое заготовили Небеса?
Будда пожал плечами.
— Я боюсь за тебя, учитель, — продолжал
Сугата. — За все мои жизни ты был моим единственным другом. Твое учение
даровало мне мир и покой. Почему они не могут оставить тебя в покое? Ты — самый
безобидный из людей, а твое учение — самое кроткое. Ну какое зло мог бы ты им
причинить?
Его собеседник отвернулся.
В этот миг, оглушительно хлопая могучими крыльями, Гаруда
опять показался над холмами; из его раскрытого клюва вырвался пронзительный
крик. На этот раз он не кружил над городом, а сразу стал набирать высоту и
исчез на севере. Такова была его скорость, что уже через несколько мгновений на
небосклоне от него не осталось и следа.
— Седок спешился и остался за холмами, —
прокомментировал Сугата.
Будда углубился в пурпурную рощу.
Пешком явился он из-за холмов — неспешным шагом.
По камням спускался он к переправе, и бесшумно ступали по
вьющейся по скалам тропке его красные кожаные сапоги.
Впереди раздавался шум бегущей воды, там небольшая горная
речка перерезала его путь. Отбрасывая назад небрежным движением плеча
развевающийся кроваво-красный плащ, направлялся он к повороту, за которым
тропинка терялась из виду; над малиновым кушаком поблескивал рубиновый набалдашник
эфеса его сабли.
Обогнув каменную громаду, он замер.
Кто-то ждал впереди, стоя у перекинутого через поток бревна.
На миг глаза его сузились, и тут же он двинулся дальше.
Перед ним стоял щуплый, невысокий человек в темном одеянии
пилигрима, перетянутом кожаными ремнями, к которым был привешен короткий кривой
клинок из светлой стали. Голова человека была выбрита наголо — вся, кроме
одного маленького локона белых волос. Белели и брови над темными его глазами,
бледна была кожа, острыми казались уши.
Путник поднял руку, приветствуя встречного.
— Добрый день, пилигрим, — сказал он. Тот не
ответил, но, шагнув вперед, загородил дорогу, встав перед бревном, что лежало
поперек потока.
— Прости меня, добрый пилигрим, но я собираюсь
переправиться здесь на другой берег, а ты мне мешаешь, — промолвил путник.
— Ты ошибаешься, Великий Яма, если думаешь, что
пройдешь здесь, — возразил тот.
Красный широко улыбнулся, обнажив ровный ряд белоснежных
зубов.
— Всегда приятно, когда тебя узнают, — признал
он, — даже если это и сопровождается ошибками касательно всего остального.
— Я не фехтую словами, — сказал человек в черном.
— Да? — и он поднял брови с преувеличенно
вопросительным выражением. — Ну а чем же вы фехтуете, сэр? Уж не этим ли
погнутым куском металла, что вы на себя нацепили?
— Именно им.