За дверью оказалась комнатка маленькая, едва ли в две сажени длиной, но уютная. На стенах и на полу были богатые ковры, у окна — клетка с сонной канарейкой. Большую часть комнаты занимала кровать, в весьма живописном беспорядке… Вот оно, несомненное «ложе любви», о котором он столько читал у любимых поэтов! Показалось ему даже, что он видит отпечаток женского тела в складках смятых простыней. Он сделал два шага, приблизился и осторожно погладил это место, после чего зачем-то понюхал ладонь. На коже остался неизъяснимо приятный, едва уловимый аромат.
Тут же, поверх одеяла, валялся кинутый впопыхах кокетливый розовый лиф с пристроченным снизу корсетом и лентами, казалось, еще хранящий чье-то живое тепло. Трепеща, молодой полицейский осторожно, на кончиках пальцев поднял этот таинственный для него предмет и, не сдержавшись, тоже поднес к лицу. Потом, отстранив руку, вгляделся в зеркало, стоявшее в углу на изящном круглом столике. В роскошной резной раме, справа вверху красовалась круглая дырка, само зеркало растрескалось и раскрошилось с краю.
— Вот она, значит, куда попала… — сказал Константин и с умным видом поковырял пальцем в пулевом отверстии. — В стену ушла. Навылет, значит… Свинцовое грузило, а сколько неприятностей…
Внезапно увиделось ему в зеркале какое-то движение, почудился чей-то смешок за спиной. Молодой человек вспыхнул всем лицом и обернулся к двери, неумело пряча за спиной руку с предметом дамского туалета, столь некстати им прихваченным.
В дверях комнаты стояла молодая женщина, кутаясь в пеструю шаль со стеклярусом. Темные крупные кудри ее рассыпались по прямым узким плечам. Голова на длинной шее вздрагивала гордо, крупно очерченные ноздри двигались, хватая воздух, а большие темно-карие глаза смотрели с прищуром, любопытно и насмешливо. Вряд ли было ей более двадцати лет, но помощник станового пристава находился еще в том возрасте, когда все красивые женщины кажутся недосягаемыми таинственными богинями, существами иного, прекрасного мира — старшими и мудрыми. Роста она была хорошего, и полные широкие губы ее приходились как раз на уровне подбородка молодого Кричевского, с его симпатичной ямочкой.
Она нимало не смутилась и не испугалась, застав внезапно в своей покинутой спальне незнакомого молодого мужчину. Константин же, напротив, совсем сбился с мысли и раза два открывал рот, прежде чем выдавил:
— А… что вы здесь делаете, сударыня?!
— Я-то что делаю?! — усмехнулась она несколько свысока, с чувством врожденного превосходства. — Это вы что здесь делаете, позвольте вас спросить! Вы полицейский?!
— Помощник станового пристава Константин Кричевский! Исполняю свой долг… Осматриваю место происшествия!
— Да?! А мне-то померещилось, будто вы мой лиф осматриваете! Дайте, кстати, его сюда!
Она произнесла это без тени стыда и смущения, и Костя, от которого деликатная матушка по сей день стыдливо прятала женское исподнее при стирке, поразился той легкости и свободе, с которой разрешился сей неприличный инцидент. Пикантный предмет исчез под подушкой, под которой же успел Константин приметить и большую ребристую рукоятку крупнокалиберного револьвера.
— Вас Александрой зовут? — неожиданно для себя спросил он, ощущая непреодолимое желание говорить, говорить с ней о чем угодно. — Как он… Жив?
— Жив, что ему станется! — с некоторым раздражением в голосе сказала молодая женщина, проворно скручивая в узелок простыню и какие-то тряпки из гардероба. — Я за перевязкой пришла, а то у дворника там такая грязь… Дворник дурак! Послала его в больницу за доктором, а он привел полицейского!
Та небрежность, с которой Александра отозвалась о своем сожителе, неожиданно обрадовала Константина. Он поспешно, волнуясь, объяснил молодой женщине, что уже обо всем распорядился, и доктора сейчас приведут, и направился за ней следом наверх, в дворницкую, ступая прямо по кровавым следам, о которых уже успел позабыть напрочь. Александра же ловко обходила их, ступая неслышно в мягких сафьяновых туфлях с длинными загнутыми носами, одетых на босу ногу. Тело ее, молодое, красивое, сильное, свободно изгибалось под узким серым домашним платьем тонкого сукна, перехваченным по талии широким черным кушаком, маня и волнуя. Отчетливо понимал юноша, что никакой другой одежды под ним нет, безумно хотелось ему схватить, сжать ее в объятиях — и он брел, потупив взгляд, сжимая и разжимая потные кулаки, испуганный таким приливом желания, никогда ранее не испытываемым.
— Как же это так… приключилось? — преодолевая сухость во рту, спросил он.
— Да вот так уж приключилось! — с сухим смешком, похожим на кашель, ответила она. — Охота была ему дурачиться… колобродить! Послушался бы меня — и все бы хорошо было!.. Евгений! Эжен, это я! Я к тебе полицейского привела!
Они уже вошли в маленькую дворницкую, где слышны были порывы ветра и шуршание снега по скатам крыши.
Евгений Лейхфельд, молодой блондин приятной наружности, бледный и изнеможенный, лежал навзничь на кровати, в сапогах, покрытый одеялом поверх одежды. Его тряс крупный озноб. Обеими руками он зажимал рану на боку, которая все продолжала кровоточить. Завидя в дверях новое лицо, он грубо, с непонятной гримасой отвернулся от Александры, которая встала у косяка, сложила красивые смуглые руки на маленькой крепкой груди, и потянулся к незнакомцу всем телом.
— Нет-нет-нет! — поспешно замахал руками Кричевский, видя, что раненый стягивает с груди одеяло, желая показать рану. — Я не доктор! Я помощник станового пристава, а доктор сейчас придет! Уже послали за доктором Германом… Он очень хороший доктор и живет здесь неподалеку!
— Не доктор? — затруднительно дыша, спросил страдалец, и глаза его наполнились тревогой. — Александра! Зачем ты меня мучаешь?! Пошли немедленно за доктором, умоляю!.. Мне плохо!
— Тебе же русским языком сказали, Георг, что доктор сейчас будет, — отвечала ему молодая женщина от дверей, не изменив позы, бесцветным голосом беспощадной профессиональной сиделки. — Этот юноша — полицейский. Ты хотел видеть полицейского?! Пожалуйста! Можешь сказать ему все, что тебе угодно! Мне решительно все равно!
Загадочный вызов прозвучал в ее певучем сильном голосе, и Лейхфельд дернулся под одеялом, как от укола.
— Я пока задам вам единственный вопрос, сударь! — заторопился Константин, чувствуя себя невыразимо неловко, будто подсмотрел что-то очень личное. — Единственный вопрос в целях установления правосудия… принимая во внимание ваши страдания… и страдания близкого вам человека! Единственный вопрос: это был несчастный случай? Роковая случайность? Неосторожность с вашей стороны при чистке оружия?!
Неуяснимая, затаенная мука, глубокое душевное страдание и смятение отразились на бледном лице раненого. Усилие и преодоление выразили его заострившиеся черты, особенно когда Костя упомянул о страданиях близкого человека. Лейхфельд не сразу ответил, а порывался сказать что-то важное раз, и другой, и лишь на третий раз мучительно прошептал запекшимися губами еле слышно:
— Да… неосторожность… мое легкомыслие… Это был несчастный случай!..