Мандолина капитана Корелли - читать онлайн книгу. Автор: Луи де Берньер cтр.№ 89

– Отец вышвырнет вашу «Ла Скалу», и вам снова придется петь в нужниках.

– А мы бы пригнали два бронетранспортера и всё равно пришли, – сказал Вебер. Он оглядел хмурые лица и проговорил: – Всего лишь маленькая шутка.

– Наши бронетранспортеры не заберутся на холм, – сказал один из баритонов, – пришлось бы у вас одалживать.

– Ложь и клевета, – ответил ему тенор, – они прекрасно ездят, если снять вооружение. Ладно, давайте споем что-нибудь.

– «La Giovinezza», – восторженно предложил Вебер, но все остальные застонали. – Ладно, ладно, принесу из машины патефон, и мы все споем с Марлен.

– А потом можно попеть любовные песни, – сказал Корелли, – потому что сегодня прекрасная ночь, все так спокойно и у нас просто должно быть романтическое настроение.

Вебер сходил к своему джипу и с гордостью собственника вернулся с патефоном. Устроив его на столе, он опустил иголку. Раздался звук, очень похожий на шорох далекого моря, за ним – первые воинственные такты «Лили Марлен». Запела Дитрих, ее голос был полон томной грусти, искушенности в мирских благах, печали, которую приносит знание, и страстного желания любви.

– О! – воскликнул Вебер. – Она воплощение плотской любви! Я таю от нее.

Кто-то подхватил песню, а Корелли стал подбирать мелодию на мандолине.

– Антонии это нравится, – сказал он, – Антония будет петь.

Он начал с трелей, а потом заполнил пространство мелодии быстрыми переборами. На последней строфе он разразился тремоло, которое в дисканте воспарило над мелодией, украсило ее ловкими глиссандо, паузами и замедлениями, амбициозно взобралось на самую верхнюю и тончайшую высоту инструмента, а затем прелестно отступило на середину звучного предела третьей и второй струн. Люди в деревне отрывались от своих занятий и слушали, как Корелли наполняет ночь. Когда музыка кончилась, они вздохнули и Коколис сказал своей жене:

– Этот парень сумасшедший, и он итальяшка, но в пальцах у него соловьи.

– Да уж это лучше, чем слушать всю ночь, как ты храпишь и пердишь.

– В пролетарском пердеже музыки больше, чем в буржуйской песне, – ответил он, а жена скорчила рожу и проговорила: «Как же!»

Пелагия вышла из кухни, и ее стройный силуэт призрачно обозначился в тусклом свете горевшей там свечи.

– Пожалуйста, сыграй снова, – попросила она, – это было так красиво.

Она подошла и погладила полированное дерево веберовского патефона. Машинка была еще одним чудом современного мира, вроде мотоцикла Корелли, что избегали мира Кефалонии, пока не пришла война. Нечто чудесное и восхитительное посреди всех потерь и расставаний, лишений и страха.

– Нравится? – спросил Вебер, и она задумчиво кивнула.

– Ладно, – сказал он, – когда буду уезжать домой после войны, оставлю его тебе. Владей. Мне это будет очень приятно, а ты всегда будешь помнить Гюнтера. Я себе в Вене другой найду, это нетрудно, а ты прими это как извинение за Кискису.

Разволновавшись, Пелагия чуть с ума не сошла от радости. Она взглянула на улыбавшегося юношу в щеголеватой форме, с подстриженными светлыми волосами и карими глазами, и благодарная радость заполнила ее.

– Какой вы милый, – сказала она и очень непринужденно поцеловала его в щеку. Парни из «Ла Скалы» одобрительно загалдели, а Вебер, прикрыв рукой глаза, залился румянцем.

Доктор с капитаном сидели за кухонным столом, и Корелли снимал с мандолины лопнувшую струну, сокрушаясь, что новых струн достать невозможно.

– А как насчет хирургической проволоки? – спросил доктор, наклонившись и изучая сквозь очки закончившую свое существование струну. – Кажется, у меня есть немного такой же толщины.

– Тут должно быть точно то, что нужно, – ответил Корелли. – Если струна слишком толстая, приходится натягивать ее до предела, и она просто рвется. А если очень тонкая, то получается слишком дряблой для приличного звука и дребезжит на ладах.

Доктор откинулся на спинку стула и вздохнул. Неожиданно он спросил:

– Вы с Пелагией планируете пожениться? Полагаю, как ее отец, я имею право знать.

Капитана настолько захватила врасплох откровенность вопроса, что он совершенно не знал, что ответить. Все возможно только потому, что никто не выносит предмет на обсуждение; все вообще может получиться только при понимании, что это глубокая тайна, о которой всем известно. В испуге он взглянул на доктора – рот его беззвучно открывался, как у непредусмотрительной рыбы, которую ничего не подозревающая волна выбросила на песчаную отмель.

– Здесь вы жить не можете, – сказал доктор. Он указал на мандолину. – Раз вы хотите быть музыкантом, то уж, конечно, не здесь. Придется вернуться домой или уехать в Америку. Но не думаю, что Пелагия сможет жить в Италии. Она гречанка. Она погибнет, как цветок, лишенный света.

– Ага, – сказал капитан – более разумное замечание сразу не пришло ему в голову.

– Это правда, – сказал доктор. – Я знаю, что вы не думали об этом. Итальянцы всегда действуют не думая – в этом слава и гибель вашей цивилизации. Немец планирует за месяц вперед, чем будет испражняться на Пасху, британцы все планируют ретроспективно, так что всегда выглядит так, словно все произошло, как они и рассчитывали, французы все планируют, когда появляются, чтобы провести вечеринку, а испанцы… да бог их знает. Во всяком случае, Пелагия – гречанка, вот в чем, по-моему, дело. Так что может из этого что-нибудь получиться? Несмотря даже на очевидные непреодолимые трудности?

Капитан размотал запутавшуюся на колках струну и ответил:

– При всем моем уважении, дело не в этом. Это больше личное. Позвольте мне довериться вам, дотторе. Пелагия говорила мне, что мы с вами очень похожи. Я одержим моей музыкой, вы – вашей медициной. Мы оба – люди, которые поставили перед собой цель, и ни вы, ни я особенно не беспокоимся, что о нас подумают другие. Она смогла полюбить меня только потому, что до этого научилась любить другого человека, похожего на меня. И этот человек – вы. Так что быть греком или итальянцем – несущественно.

Доктора так взволновала эта гипотеза, что в горле у него возник комок. Он проглотил его и сказал:

– Вы не понимаете нас.

– Разумеется, понимаю.

Доктор Яннис немного рассердился, а потому и слегка разгорячился.

– Да ничего вы не понимаете. Вы что думаете – вы получите славную послушную девочку и весь путь ваш будет Усыпан лепестками? Разве вы не помните, как спрашивали меня, отчего греки улыбаются, когда злятся? Так вот, позвольте мне кое-что рассказать вам, молодой человек. В каждом греке, будь то мужчина, женщина или ребенок, сидят два грека. У нас для них даже есть специальные обозначения. Они – часть нас, неизменная, как то, что мы пишем стихи, и то, что каждый из нас думает, будто знает все, что нужно знать. Все мы гостеприимны к чужестранцам, мы все тоскуем по чему-то, все наши матери относятся к своим взрослым сыновьям как к малышам, а все наши сыновья относятся к матерям как к святыне и лупят своих жен, мы все ненавидим одиночество, мы все стараемся выпытать у незнакомца, не родственники ли мы с ним, все мы стараемся употреблять известное нам длинное слово так часто, как это только возможно, мы все выходим по вечерам на прогулку, чтобы заглянуть друг к другу за забор, мы все считаем, что мы – это значит лучшее. Понимаете?