– Какого Лужина? – спросила она.
– Того самого.
– Ах, того самого, – засмеялась телефонистка. – Соединяю.
«Почему она смеется? – подумал Фигурин. – Наверное, там еще
ничего не знают».
К телефону долго никто не подходил, и Фигурин нетерпеливо
постукивал по рычагу. Он уже начал терять терпение, когда какой-то голос сказал
что-то странное.
– Что? Что? – переспросил Фигурин.
– Stellvertreter des Militarkommandeurs, Oberleutnant Meier
am Apparat,
[9] – повторил голос.
Фигурин положил трубку и задумался. Потом опять схватил
трубку и нервно бил по рычагу, но больше никто не отзывался.
Через некоторое время он вошел в комнату отдыха и застал там
Свинцова, который преспокойно спал на голом деревянном топчане, подложив под
голову кулак.
«Железные нервы», – с завистью подумал Фигурин.
Растолкав Свинцова, он приказал ему собираться.
– Куда? – спросил Свинцов.
– Пойдешь в тюрьму.
– В тюрьму? Я? – переспросил Свинцов.
– Дослушай до конца, – усмехнулся Фигурин. – Пойдешь в
тюрьму, возьмешь, если он там еще… этого… ну, как его… Голицына, или Чонкина,
или хрен его знает, кто он, и вместе с ним отправляйся из города.
– Куда?
– Куда-нибудь на восток. Пешком или на чем-нибудь, дело
твое. И там где-нибудь по дороге ты его… ну, в общем, сам понимаешь… при
попытке к бегству… понял?
– Так тут чего ж не понять, – отозвался Свинцов. – Дело
простое.
– Ну ладно, – сказал Фигурин. – Дойдешь до наших, скажи:
«Майор Фигурин, верный своему долгу… так и скажи: верный своему долгу, остался
уничтожать секретные документы, чтобы они не попали в руки врагу». Потом
постараюсь выбраться. Если сам попадусь, живым не дамся. Понял?
– Понял, – кивнул Свинцов.
– Ну что ж, Свинцов, давай простимся. – Фигурин шагнул к
Свинцову, обнял его и трижды облобызал. Свинцов в это время стоял, вытянув руки
по швам, воротил морду и морщился.
Глава 67
Дорога некруто шла в гору. По обеим сторонам ее было
какое-то безжизненное пространство – не то степь, не то пустыня, ни куста, ни
травинки, ни песка, ни камня, что-то гладкое, ни с чем не сопоставимое, и
посредине эта жаркая, белая, пыльная дорога без конца, без края, идущая, по
всей видимости, из ниоткуда в никуда.
Чонкин думал и не мог вспомнить, как попал он на эту дорогу,
сколько времени по ней идет и почему вверх, а не вниз, если все равно
неизвестно, что ожидает его там или там.
Он был бос, но в обмотках, они разматывались и уползали
назад, как змеи, он думал, не подобрать ли их, но, оглянувшись, увидел, что это
бессмысленно: двумя траурными лентами окаймляя дорогу, они терялись вместе с
ней в бесконечности.
Решив скинуть обмотки совсем, он наклонился и стал их
разматывать сверху, но и с этой стороны конца не было, обмотки падали кольцами
в пыль и уползали, слегка извиваясь.
– Эй, ты, вставай! – сказали ему.
Он поднял голову и увидел, что находится на той же дороге,
но она уже не пустынна, по ней в том же направлении бесконечной колонной
движутся молчаливые путники, похожие на военнопленных. Он распрямился и пошел
вместе со всеми.
– Здорово! – сказал рядом с ним некто.
Он посмотрел и увидел настоящего черта с хвостом и рогами и
с шерстью, забитой пылью. Вглядевшись получше, он узнал Самушкина.
– Далеко идешь? – поинтересовался Самушкин без особого,
кажется, любопытства.
– Куда все, – сказал Чонкин.
– Может, к нам запишешься?
– Это куда же?
– В ад, конечно, куда же еще.
– Ну да, – сказал он, – была охота жариться на сковороде.
– Дурень! – Самушкин возмущенно помотал рогами. – Это про
нас враги наши клевету распускают. Да зачем же мы своих-то грешников будем
жарить? Если, конечно, праведник попадет, уж этого мы зажарим, но ты же не
праведник. Сколько ты, к примеру, душ загубил?
– Я? – Чонкин посмотрел на него с удивлением. – Да что же я,
душегуб?
– А что? Ни одного человека? За всю жизнь?
– Ни одного.
– Вот те на! – пробормотал Самушкин. – Но ведь крал небось,
а?
– Было дело, – признался Чонкин. – В колхозе мешок проса…
– В колхозе это не в счет. А вот ты мне скажи, – понадеялся
Самушкин, – может, ты с чужими женами жил?
– Нет, – подумав, ответил Чонкин. – Не попадались.
– Ну и дурак, – сказал Самушкин, исчезая.
Вместе с ним исчезли все люди, исчезла дорога, за большим
столом, покрытым белой скатертью, на стульях с высокими спинками сидели
полковник Добренький и заседатели.
– Кто такой? – строго спросил Добренький.
Один из заседателей глянул в толстую книгу и сказал:
– Раб божий Иван Чонкин. Прибыл по приговору Военного три…
– Знаю, знаю, – перебил Добренький и улыбнулся. – Ну, раб
божий Иван, говори, с чем пришел, что ты сделал хорошего в отпущенной тебе
жизни?
– Ничего, – перебрав в памяти свою жизнь, сказал Чонкин.
– Этого не может быть, – сказал Добренький. – Ты же недаром
жил на свете, что-нибудь хорошее должен был сделать. Ведь, наверное,
когда-нибудь кому-нибудь ты помог, протянул руку, вытащил кого-нибудь из воды
или огня или последнюю отдал рубаху?
Чонкин подумал. Насчет воды и огня он не помнил, а рубаху…
да кто б ее взял?
– Нет, – сказал он со вздохом, – ничего подобного не было.
– Ну ладно, пусть будет так. Но раз ты ничего не делал
плохого, уже одно это хорошо. К тому же, являясь лицом невинно, можно сказать,
убиенным, ты можешь получить все, чего тебе не хватало или чего очень хотелось
в жизни. Что ты хочешь?
– Ничего, – сказал Чонкин.
– Как это ничего? Всякий человек чего-нибудь хочет. Может
быть, ты хочешь славы?
– Нет.