— Почему ты так говоришь? — Она застегивает молнию на юбке и берет красную кофту. — Что-нибудь случилось?
— Нет. Но ты же сама сказала, что он за тобой шпионит…
— Я очень осторожна. Я меняю такси. Я хожу звонить на разные почтамты. Я хитрее его. — Она улыбается. — Cheri
[142]
, эта красная кофта скоро будет в дырах, если я ее буду постоянно носить для тебя.
— Мы купим новую.
— Тебе понравились мои фотографии?
Я киваю.
— Ты чего?
— Кто сделал снимок, где ты голая?
— А зачем тебе это?
— Я хочу знать.
— Он тебе нравится? Я сама. С автоспуском.
— Верена…
— Застегни, пожалуйста, кофту! Я соврала. Его сделал Энрико. Теперь ты его выбросишь?
Я застегиваю кофту.
— Я тоже не хочу врать. Я его сжег.
— Из ревности?
— Из осторожности. Я сжег все фотографии. Еще вчера ночью. Я их все очень внимательно рассмотрел. Когда закрываю глаза, они передо мной — каждая в отдельности. И особенно одна. На которой ты голая. Но мы должны быть осторожны оба! Лео здесь. Помни об этом!
— Я помню.
— Верена… — Я стою перед ней, она смотрит на меня. — Мы действительно должны быть осторожны… Если что-нибудь случится… если мы потеряем друг друга… тогда… тогда я не смогу больше жить. — Я подхожу к радиоприемнику и выключаю его. — Извини, это звучит банально.
— Вовсе не банально, милый. Ты прав. Просто это грустно. Фотографии были моим рождественским подарком тебе.
— Так я и получил его, — говорю я и достаю из портфеля скоросшиватель. — А сейчас ты получишь свой.
— Что это?
— Наш роман. Смотри, сколько я уже написал.
— О! — Она подбегает ко мне — еще в чулках — и берет у меня папку. — Ты уже столько написал?
— Написано куда больше. Это только то, что я успел отредактировать и отпечатать. Книга будет очень большая.
— Потому что это большая… история, правда?
— Ты хотела сказать — любовь?
— Нет!
— В самом деле?
— Нет! Нет! Нет! — Она гладит меня по щеке. Затем листает рукопись. — 186 страниц… — Она отгибает обложку папки и читает: «Любовь — всего лишь слово».
— Переверни страницу.
Она перевертывает и читает посвящение:
— «В. — с любовью». — Она целует меня в щеку. — Ах, Оливер, я так взволнована.
— Листок с посвящением нам придется убрать, если дело когда-нибудь дойдет до издания, — говорю я. — Если, конечно, к тому времени вы с Эвелин уже не будете у меня.
Она улыбается и, чтобы не обидеть меня, кивает.
— Но ты должна читать рукопись так, чтобы никто не видел. И надо хорошенько ее спрятать. Я думаю, что здесь.
— У меня есть тайник получше. Банковский сейф!
— У тебя сейф в банке?
— Да, уже несколько лет. В нем ничего нет. Муж об этом ничего не знает. Я положу туда книгу. Я в нетерпении, Оливер!
— Может быть, она никуда не годится.
— Этого быть не может!
— Не сердись, но там есть кое-что, что тебе не понравится.
— Хорошо, не буду. — Она проводит рукой по постели. — Прощай кровать, — говорит она и начинает ходить по комнате, — прощай приемник, прощайте свечи. Прощайте стол, стул, лампа, прощайте все! Вы нас долго не увидите!
— Восьмого января я вернусь.
— Нас к тому времени еще не будет. Муж везет нас в Санкт-Мориц. Вбил себе в голову. Что я могу поделать? Мы вернемся только пятнадцатого, к концу недели.
— Как я могу с тобой связаться?
— Никак. Я буду звонить тебе сама.
— Я живу не дома. Я остановлюсь в гостинице. Мать снова в санатории.
— В какой гостинице ты будешь жить?
Я называю ей гостиницу и номер ее телефона. Она все записывает.
— Не оставляй эту бумажку где попало.
— Да нет… По выходным и на отдыхе муж обычно спит после обеда.
— Тогда пусть все остается по-прежнему. Я буду ждать твоего звонка с двух до без четверти четыре.
— Хорошо, Оливер. Конечно, может случиться, что иногда не получится… Например, в Сочельник или перед Новым годом.
— Ясно. Но ни в коем случае не бери с собой рукопись!
— С собой? Завтра после обеда, как только ты улетишь, я приеду сюда и прочту. Все зараз!
Потом мы выключаем электропечь и гасим свечи. Верена запирает дверь на внутренний и еще на висячий замок. Густо падает снег. Мы идем к моей машине. Кругом ни души. Так что я могу ее поцеловать.
— До свиданья, малыш Оливер!
— Я буду думать о тебе.
— А я хотела бы целовать тебя и целовать — столько, сколько падает снежинок.
— Падайте быстрее, падайте гуще, милые снежинки, падайте, падайте!
25
20 декабря, после предрождественского обеда, я иду во Фридхайм, чтобы взять из гаража машину. Точнее говоря, не иду, а бегу, потому как на обеде слегка переел разных вкусных вещей. Теперь надо чуть-чуть протрястись.
По-видимому, в этом смысле все интернаты мира одинаковы: перед Рождеством, Пасхой, Троицей и летними каникулами кормят всегда просто классно! Чтобы милые детки, приехав домой, как нужно отвечали на вопрос родителей о том, как их кормят в интернате. Или, может, я не прав? И все это делается из любви к ближнему и из уважения к большим христианским праздникам?
Рядом с гаражом обувной магазин. Вывеска «Парижские модели». Как-то я заглянул в магазин: обувь там действительно шикарная. Лучше вряд ли найдешь и во Франкфурте. Кто здесь станет покупать такую?
Я выкатываю машину из гаража и вижу одного из тех, кто покупает. Это хромой доктор Фрай. Он как раз выходит из двери с двумя коробками под мышками. Увидев меня, он — вот уж чего не ожидал от него — страшно смущается! Густо краснеет, поворачивается и оттесняет назад в помещение магазина женщину, которая идет за ним и, по всей видимости, вместе с ним пришла за покупками. Что за женщина — я не вижу.
Ну-ну, думаю я, нажимая на газ, а почему, собственно, у доктора Фрая не должно быть женщины? Браво! Я приветствую это!
В «Родниках» вновь надеваю только те вещи, которые можно быстро снять (таможня, таможня!) и упаковываю свою дорожную сумку. Я беру с собой лишь немного белья (костюмы у меня есть в Эхтернахе), пару книг, туалетные принадлежности и «Дибука», подарок господина Лорда отцу. Ной знает эту пьесу и рассказал мне о Хассидиме, благочестивом еврее из Восточной Европы. Надо будет в дороге просмотреть «Дибука». Кажется, интересная вещь.