– Заботы? – поинтересовался Шевалье тоном,
позволявшим ему моментально переменить тему при нежелании Смолина ее обсуждать.
– Да нет, пожалуй, – сказал Смолин
искренне. – В общем и целом жизнь тянется по средней норме… Всего в
плепорцию.
– Смотри, если что… Всегда рад.
– Да ерунда, – сказал Смолин. – Даже если что
– отмахаемся…
– Один на льдине, как встарь?
– Вот именно, – серьезно сказал Смолин. –
Один на льдине. Что-то в этом есть, честное слово.
– Ты, конечно, Вася, взрослый человек и неповторимая
личность. Но человек, как давно подметили классики, один не может ни черта…
– Когда это я был один?
– Брось. Прекрасно понимаешь, о чем я. Мы друг друга
знаем чуть ли не тридцать лет. Я тебе всегда помогу, и прекрасно ты понимаешь,
что обязанным себя чувствовать не будешь. Ну что за пошлости? Почему один
благородный дон не может бескорыстно помочь другому благородному дону?
– Да с чего ты взял, что мне нужна помощь?
– Говорят…
– Кто и что?
– Когда это я на такие вопросы отвечал, Вася? В воздухе
порхают сороки, разную дребень на хвосте носят…
– Шевалье, – сказал Смолин, глядя собеседнику в
глаза. – Ты уж давай без загадок. Я действительно ничегошеньки не знаю про
то, что мне нужна помощь. Нет у меня никаких проблем. Всё как всегда. Так что,
если есть конкретика…
– Ты моему слову веришь?
– Всегда.
– Ну, тогда поверь, что конкретики у меня никакой нет.
Считай, что я опережаю события. В воздухе, Васенька, носится что-то этакое.
Никто ничего не знает конкретно, но, как бы поточнее выразиться… Считай, что с
одной из сторон горизонта наползает тучка, и ты ее не видишь, а другие уже
усмотрели экстрасенсорным, скажем, методом… В общем, если понадобится помощь, я
всегда готов.
Смолин смотрел на него задумчиво и пытливо – безукоризненно
прямая спина, стать и осанка английского лорда, ястребиное лицо, почти не
тронутое морщинами, волосы совершенно седые, но брови черные: действительно,
шевалье, хозяин замка, способный в свои годы взять в каждую руку по шпаге и
выйти против дюжины разбойничков… Знай он что-то, обязательно сказал бы.
Приходится верить, что в воздухе и в самом деле «что-то такое носится» – но вот
лично он и представления не имеет, где собака зарыта, при том, что и сам не раз
шестым чувством видел тучку до того, как она черным грузным пятном обозначится
на горизонте… Ничего пока что не случилось, подпадающего под понятие «серьезной
угрозы»!
– Ну что я могу поделать, – задумчиво сказал
Смолин. – Если привык отбиваться в одиночку – и до сих пор это, между
прочим, себя оправдывало… Давай не будем. Есть другая тема. Ты по специфике
занятий и с театрами повязан… Не помнишь, часом, такую фамилию – Бессмертных?
Отчего-то она у меня по размышлении ассоциируется как раз с театром. Я в них не
ходок, но аналогии, точно с театром…
– Бессмертных… Манолис Андреевич?
– Представления не имею, – сказал Смолин. –
Живет он на Чехова, двадцать восемь, это-то я точно знаю…
– Тогда это действительно Манолис. Из Театра оперетты.
Зачем он тебе?
– Есть к нему дело, – сказал Смолин осторожно.
Легкая гримаса на лице Шевалье его не воодушевила. – Знаете, из той
категории, когда мимо данного конкретного человечка никак не пройти. Если все
пройдет гладко, выгода будет нешуточная и мне, и ему, так что хотелось бы
предварительно разузнать что-то…
Шевалье поднял аристократические брови:
– Неужели Манолис может оказаться деловым партнером? У
человека наподобие тебя? Я, понятно, не подвергаю сомнению твою репутацию,
наоборот, выражаю легкое удивление – ты человек насквозь деловой, а вот его я
бы так не назвал… Его отца, Андрея Бессмертного, я хорошо знал. А отпрыск
получился… не идущий ни в какое сравнение. Препустой человечишка.
– А откуда такое странное имя?
– Ты что, все забыл?
– А что я должен помнить? – искренне изумился
Смолин.
– Был некогда Манолис Глезос. Греческий коммунист.
– А… – покривился Смолин. – Из этих…
зарубежных друзей?
– Ирония и насмешка тут совершенно неуместны, –
сухо сказал Шевалье. – Глезос, между прочим, в сорок первом году, будучи в
возрасте девятнадцати лет, ночью содрал с Акрополя нацистский флаг. Стоит
уважать?
– Пожалуй…
– В пятидесятые, в шестидесятые революционеры были настоящие, –
сказал Шевалье убежденно. – По моему глубокому убеждению, они вызывали
искреннюю симпатию и, можешь со мной не соглашаться, были людьми, не лишенными
некоторого благородства: Глезос, Лумумба, кубинцы… Это потом, в семидесятые,
толпой повалили дерганые террористы… Короче говоря, Манолис – наш, шантарский –
родился в шестьдесят втором, а в тот год Глезоса как раз выпустили из тюрьмы.
Андрюша Бессмертных был человеком идейным… Значит, Манолис Андреевич… Театр
оперетты, как я только что говорил. Вообще-то подпадает под понятие «ведущий
актер» – но, по моему сугубому убеждению, исключительно оттого, что этот
храмчик культуры особыми талантам не блещет. Фактура наличествует – и не более
того… Да, пикантная подробность: он в свое время получил кличку Везунчик из-за
того, что попал в пионерский драмкружок… под названием «Балаганчик».
– Так-так-так… – сказал Смолин, осклабясь. –
Уж не в те ли времена…
– Ну да.
– Где ж тут везение? – хмыкнул Смолин.
Знаменитая была история для семьдесят второго года – ни
малейшей огласки, разумеется, не получившая, но прекрасно известная всему
городу. Год спустя, когда Смолин вернулся из армии, о ней еще говорили.
Жили-были три обормота – глава областного отдела культуры, собкор «Пионерской
правды» и режиссер одного из шантарских театров, бескорыстнейшим образом, на
общественных началах возглавлявший при Доме пионеров означенный драмкружок.
Балаганчик, действительно, был еще тот – поскольку эта троица, как выяснилось,
пионеров обучала отнюдь не основам сценического мастерства. Лет несколько все
было шито-крыто, а потом кто-то из озабоченных товарищей напоролся на сына
военкома – мальчишка для десяти лет был крепенький, натасканный папой в самбо,
а главное, идейный. Сообразив что к чему, он врезал распаленному педофилу по
тому месту, которое ему продемонстрировали, рассказал все отцу, а тот, сыпля
отборным казарменным матом, подался в обком…
Нехорошую историю, конечно, держали в величайшей тайне.
Завотделом с помощью партийных товарищей отделался испугом и микроинфарктом,
хитрющий режиссер с помощью знакомых отсиделся в психушке, пока не угасли
страсти, отдуваться пришлось одному собкору, отправившемуся на зону опять-таки
без всякой огласки…
Шевалье невозмутимо сказал:
– Везение тут в том, что Манолис в драмкружок поступил
аккурат за пару дней до скандала и потому избежал на свою попу приключений…