– Я, надеюсь, в кадр не попал? – предусмотрительно
поинтересовался Смолин, возвращаясь в текущую действительность.
– Я ж обещала…
– Ну, смотрите…
– Василий Яковлевич, вы что, такой пугливый? Все время
– об этом не говорите, этого не снимайте…
– Я не пугливый, – сказал Смолин. – Я просто
предусмотрительный. Коммерция у меня такая…
– Но вот сейчас все было честно? Человек продал вещи и
получил деньги…
– Ну разумеется, – сказал Смолин. – Только
если вы полагаете, что дедок будет эту сумму вносить в налоговую декларацию, то
глубоко ошибаетесь…
– Ах да, вот оно что…
– Ну да. Вот вам и криминал. Незадекларированные
доходы, неуплата налогов в крупных размерах…
– Начинаю понимать…
– Между прочим, на Западе то же самое. Сплошь и рядом.
Там тоже не любят светить коллекции, равно как и уведомлять налоговое
управление о всяких интересных сделках. Точно вам говорю, плавали –
знаем… – он всмотрелся, подвел машину к тротуару и выключил мотор. –
Инга, посидите пару минуток, я быстро…
Анжелика его быстро заметила, остановилась, когда он еще не
подошел вплотную, посмотрела, надо признать, без всякой родственной теплоты, с
вежливым равнодушием – хорошо еще, без особых отрицательных эмоций. Двухлетнее
дите в легком комбинезончике с разноцветными грибами-ягодами и вовсе на Смолина
не обратило внимания: стояло себе, цепляясь за мамину сумку на длинном ремешке,
самозабвенно сосало шоколадный батончик и безмятежно взирало вокруг, не выделяя
Смолина посреди остального мира.
Лично ему никогда не нравилось это имя – Анжелика, это уже
была чисто Лидочкина инициатива, уломала она его в конце концов согласно моде
той осени: тогда в Шантарске массу новорожденных малышек записали как раз
Анжеликами (по экранам тогда вновь разгуливала златовласая маркиза, которую
судьба то окунала очаровательной мордашкой в помои, то вздымала в чертоги).
– Здравствуй, – сказал Смолин.
– Здравствуй… – сказала Анжелика.
(У него осталось стойкое впечатление, что она вовремя
замолчала, чуть не продолжила «…те». Ну, ничего удивительного, собственно…)
– Как жизнь?
– Нормально.
– С мужем всё путем?
– Ага.
– А мать как?
– Да нормально… Давление скачет иногда…
– А внук, вижу, подрос…
– Внучка, – сказала Анжелика без всяких
эмоций. – Ты и забыл…
– Ах ты, черт… – с некоторой пристыженностью сказал
Смолин. – Замотался…
– Дела?
– Ага.
– Всё те же?
– А какие ж у меня еще?
– Понятно… – она покосилась на джип, Ингу, конечно
же, зафиксировала, но комментировать никак не стала – вероятнее всего, ей и
вправду было все равно.
Молчание. Неловкость ощущалась прямо-таки гнетущая. Смолин,
как ни старался, не мог обнаружить в себе каких-то особенных чувств, тех, каким
полагалось тепло и лирично зашевелиться в душе, когда перед тобой стоят родная
дочь и, соответственно, родная внучка. Перед ним стояла совершенно незнакомая
симпатичная молодая женщина – в которой он не усматривал ни малейшего сходства
с собой (вот с Лидочкой – да), которую за последние четверть века видел хорошо
если десяток раз, и то мимолетно. А уж дитё (забыл, как ее зовут, запамятовал
напрочь) и вовсе было чужим – карапузик как карапузик, и не более того.
Даже финальной реплики, позволившей бы уйти элегантно,
что-то не подворачивалось. Мысли, пометавшись, свернули в привычную бытовую
колею, он достал бумажник, не глядя, выдернул всё из того отделения, где лежали
сложенные пополам тысячерублевки, решительно протянул дочери:
– Мало ли что… Малышке понадобится…
– Да зачем… – сказала Анжелика и без радости, и
без особого протеста.
– Пригодится-пригодится, – сказал Смолин и опустил
деньги в приоткрытую сумку, а следом и визитку. – Звони, если что.
– Ладно.
– Ну, пока…
– Пока…
Он с превеликим облегчением развернулся на каблуках, сел за
руль, не торопясь включать зажигание. Анжелика прошла мимо, все же бросив на
Ингу быстрый любопытный взгляд – как любая женщина на ее месте. Скоро она
исчезла и из зеркальца заднего вида.
Инга осторожным тоном произнесла:
– Вы не подумайте, я в вашу жизнь не лезу… Это что,
ваша бывшая?
– Это моя дочь и моя внучка, – сказал Смолин без
особых эмоций. – Вот такой я старый…
– Вы с ней что, поссорились?
– Почему вы так решили?
– Как-то вы общались… наспех и холодно.
– Чужие люди, – сказал Смолин, усмехаясь насколько
мог беззаботнее. – Да-авненько развелись… черт, в том году будет тридцать
лет, юбилей. Надо же, как времечко свистит…
В глазах Инги пылало нечто вроде профессионального интереса:
– Вы говорили, что антиквариатом занимались лет чуть ли
не с двадцати, я помню… Она что, не разделяла ваших интересов?
– Можно и так сказать, – медленно произнес Смолин
без тени горечи, даже весело. – Она у меня была очень идейная и правильная
в отличие от меня. Когда мне влепили первый условный, был жуткий скандал с
идеологическим подтекстом, а если учесть, что года не прошло, как я залетел
вторично и на сей раз отхватил два годика уже не условных…
– Вы что, сидели?
Особенного ужаса в ее голосе не было – одно щенячье
любопытство. Удивишь кого-то в России-матушке зоновским прошлым, как же.
Особенно нынешнюю шуструю молодежь, насмотревшуюся сериалов типа «Леди на
зоне»…
– Ну да, – сказал Смолин. – И те два года, и
потом еще четыре. Не бойтесь, не за педофилию…
– А за что?
– Да так, – сказал Смолин. – И условно, и
второй срок – за спекуляцию.
– За что?
– За спекуляцию.
– А это как?
Смолин повернулся к ней и всмотрелся очень внимательно –
нет, она ни капельки не шутила, она и в самом деле взирала непонимающе, словно
с ней заговорили по-марсиански…
– Спекуляция – это когда продаешь дороже то, что в
магазине стоило дешевле, – сказал Смолин. – Магазинная цена этим
книгам была рупь сорок, а я их продавал по пятерке…
– Ну и что?
С величайшим терпением Смолин сказал:
– Сейчас это называется «ну и что», а в те времена это
называлось уголовным преступлением и каралось соответственно. Я ведь не только
книгами торговал, но и тогдашним антиквариатом. С рук. Коробейником был, так
сказать…