– С Максимом? А что у нас с ним может быть?
– Ну, не строй из себя дурочку и не делай дурочку из меня, –
так же сурово продолжала Эвелина. – Ведь слово «женщина» в твоей речи отнюдь не
было просто обобщенным образом, как мне удалось внушить твоей доверчивой
мамочке. Ведь ты влюблена в своего ai
[12] до безумия, разве нет?
Рита ничего не сказала, только сверкнула взором, и Эвелина
тихонько рассмеялась от удовольствияd Эх, кабы девчонке еще и разные глаза,
какие у нее самой, вылитая была бы Эвочка Понизовская! Но, к сожалению, глаза у
Риты – серые, с легкой прозеленью, как у Дмитрия. Да ладно, разве в этом дело!
– А он в тебя? – не унималась Эвелина.
Рита снова промолчала – пожала плечами, и все. Но такая
гордость, такая уверенность в себе была в том движении, что Эвелине показалось,
будто все ее предки Понизовские (да и Русановы тоже, если на то пошло!)
единодушно всплеснули руками – разумеется, восхищенно.
– Ну-ну… – ухмыльнулась она. – Ты с ним спишь?
У Риты дрогнуло лицо от грубости фразы, но тотчас она
вызывающе вскинула голову, вспомнив, что ее поколение презирает эвфемизмы:
– Да, мы фактически муж и жена.
– Фактически? – подняла брови Эвелина. – А формально?
– Формально – нет. Мы оба несовершеннолетние. Мне
шестнадцать, Максиму еще восемнадцати нет.
– Ну, про свой возраст ты могла мне не напоминать, я его
отлично помню, – проворчала Эвелина. – Тебе было двенадцать, когда Алекс привез
вас с Татьяной сюда однажды ночью. С тех пор прошло четыре года. А когда твоему
любовнику исполнится восемнадцать?
Риту снова передернуло, но она держалась стойко и коротко
ответила:
– В декабре.
– Ну, и в чем дело? – удивленно поглядела на нее Эвелина. –
Вам не дадут документа в мэрии, пока ему не исполнится двадцать один год, но
вас легко обвенчают, как только ему минет восемнадцать. Разумеется, тайно, с
помощью какого-нибудь романтически настроенного или не в меру жадного кюре.
Рита растерянно хлопнула глазами.
– Что такое? – нахмурилась Эвелина. – Или он не хочет на
тебе жениться?
– Хочет, хочет! – жарко воскликнула Рита. – Он только о том
и говорит. Но… я не знаю, я не хочу его связывать, особенно сейчас, в такое
тяжелое время…
– Человеческие отношения остаются одинаковыми всегда, в
любое время. В этом смысле имеет значение только отличие дня от ночи, а отнюдь
не года 1941-го от какого-нибудь там… ну, не знаю… от 1904-го, что ли.
Воспоминания о том самом 1904 годе мгновенно захлестнули
Эвелину с головой, но она вынырнула из их пучины, когда услышала голос Риты.
– Мы хотели подождать, когда Франция станет свободной.
– При чем тут Франция? – изумленно уставилась на нее
Эвелина, чуть поводя плечами (Рите и невдомек было, что бабуля Ле Буа сейчас
отряхивает с себя брызги Леты). – Насколько мне известно, Марианна пока еще
отзывается на слово «мадемуазель», и неизвестно, сколько времени будет
пребывать в этом качестве.
[13] А ты уже не девица… Знаешь, я ненавижу
неопределенность. Когда-нибудь я расскажу тебе историю своей жизни… Она прошла
во грехе, да, во грехе! Я виновата и перед православными, и перед католиками. И
перед Иисусом Сладчайшим, и перед Матушкой Пресвятой Богородицей. Сколько горя
я перенесла из-за того, что в нужный момент не проявила должной твердости, не
поставила все на свои места!
Рите показалось, что в глазах бабули Ле Буа мелькнула слеза.
Но этого совершенно не могло быть, конечно!
– Поверь, я желаю тебе только добра. Как только Максиму
исполнится восемнадцать, вы должны встать перед алтарем.
Рита только моргнула:
– Ушам своим не верю, честное слово…
– Рита, мы готовы, – заглянул в столовую Алекс.
Эвелина подмигнула девушке и величественно выплыла в
прихожую.
Рита шла за ней в полной растерянности. Максим с ума сойдет
от радости. О, как это интересно, как волнующе: тайное венчание! Какая девушка
не мечтает о подобном?! Как здорово придумала бабуля Ле Буа! Кто бы мог
подумать, что она так любит свою «незаконную внучку», желает ей добра…
Ну да, Эвелина в самом деле любила Риту. Но они обе забыли,
что благими намерениями вымощена одна известная дорога, и Эвелина сейчас
подталкивала девушку к тому, чтобы пройти по ней.
1965 год
– И все-таки я не пойму, какая между всеми этими капустами
разница!
Александра Константиновна на миг замерла, не донеся до рта
щепоть тонко нашинкованной капусты, переглянулась с продавщицей, которая тоже
замерла.
– Как же вы не понимаете? – Другая продавщица почти с
испугом смотрела на женщину, стоявшую перед ней. – Вот в этой бочечке капуста
вчерашняя с хренком. Здесь – слатенькая , ну а тут – летошняя. В октябре
рубили, в октябре солили.
– Так все же она летошняя или осенняя? – уточнила женщина,
осторожно, двумя пальчиками, беря несколько невесомых и почти неразличимых на
взгляд капустных волокон.
Да разве так пробу берут! Разве с такого птичьего количества
что-нибудь распробуешь? Капустку надо щепотью хватать, только осторожно, чтоб
рассолом не обкапаться…
– Милка моя, ты что, русского языка не понимаешь? Ты, может,
из Америки сюда заявилась? Или из Африки?
– Нет, всего лишь из Франции, – сказала женщина. – Из
Парижа.
– Из Парижа она, ну надо же такое сказануть! – хмыкнула
продавщица. – Тады ой, конечно. Ну, коли вы из Парижа, я вам все сейчас
расскажу. В Париже, понятное дельце, капустку не солят, где вам знать-то!
Летошняя, милка моя, – это и есть осенняя. Сейчас на дворе что?
– Июнь, если я не ошибаюсь.
– Правильно! А капусту солили о прошлый год, в октябре,
поняла?
Женщина поглядела исподлобья и покачала головой.