Ишь, покраснел от обиды, петушок наш, чижик вихрастый.
— Ладно, это я так, шучу. Ну, вон наш притон, подходим. Паленый мужик серьезный, так что соберись! Говорить буду я, ты вроде как на подхвате у меня. Племяш мой, сирота. И малость придурковатый, понял?
— Так я чаво. Как скажете, дядя. куда вы, туда и я. мне и мамка так завещала.
Лицо лейтенанта Орлова вмиг приобрело выражение легкого идиотизма, глаза таращились радостным изумлением, присущим людям, неотягощенным умственными потугами. Артист! Талантище!
— Вот-вот, примерно так и держись! Но, смотри, не переигрывай. Полные идиоты никому не нужны. Я тебе верю, как Станиславский. Не боись, племяш, как мы наметили, так оно и будет!
Товарный состав стоял на запасных путях, на одной из ближайших к городу станций. В этом месте к железнодорожному полотну вплотную подходила грунтовая дорога.
Два вооруженных охранника шли вдоль состава. С ними был дежурный по станции. Он шел чуть впереди, освещая фонарем дорогу.
— Что так темно у тебя? Ни один фонарь, к чертям собачьим не горит! — раздраженно говорил один из охранников.
— Так кто его знает. Вчера еще горели все. А сегодня авария какая-то на подстанции. Звонили из комендатуры, говорят, до утра не починят.
— Вот безобразие! В военное-то время за такое к стенке бы поставили! Это ж разгильдяйство полное, а может, и саботаж! А если бы в вагонах патроны были, а не макароны?
— Вот именно. Вот у нас случай был в Балашихе. — начал было второй.
Но какой именно случай произошел в Балашихе, осталось тайной.
Две мужские фигуры, лежавшие в придорожных кустах, бесшумно выросли за спинами охранников. Выбрав жертву, каждый из бандитов точным ударом ребром ладони куда-то возле шеи, уложил конвой. Дежурный схватился было за свисток, другой рукой выхватил пистолет из-за ремня, но один из нападавших, совсем сопливый мальчишка, прямо-таки взлетел в воздух, выбил ногой и оружие и свисток, уложил тучного здоровяка на землю, шепнул:
— Извини, дядя, так надо! — и вырубил обезумевшего от страха дежурного.
— Все в порядке. Минут десять будет отдыхать, — сообщил он товарищу.
Парочка злоумышленников взломала замок вагона, один из них ткнул пару раз ножом куда-то вглубь.
— Мука и сахар, — сообщил он.
— Отлично! Выгружай, — скомандовал тот, что был постарше и посветил над головой фонарем, передавая некий сигнал.
Тотчас из темноты на дорогу выехала грузовая повозка, запряженная парой лошадей.
Правил ею мужик с безволосым, красным лицом. Повозка подъехала вплотную к вагону.
— Давайте, кидайте! — скомандовал Паленый.
Мешки полетели в повозку. Погрузка шла не так быстро, как хотелось бы — мешки были плотно набиты и весили не меньше пуда каждый. Напарники перекидывали их, тяжело дыша.
— Уходить надо! — сказал один из кидавших.
— Чего это? Рано еще уходить!
— Да у тебя воз уж полный!
— Да ладно! Еще мешков пять можно кинуть! — вошел в азарт Паленый.
И тут из-за поворота выскочил на дорогу открытый грузовик, кузов которого был забит солдатами.
— Е-е-е, — заорал Паленый, хватаясь за вожжи. — Линяем!
Напарники едва успели запрыгнуть в телегу, тяжелая повозка тронулась. Паленый нещадно хлестал лошадей, сидящие на телеге бандиты выхватили пистолеты и начали палить по грузовику. Странным образом, ни одна из пуль не достигала цели, разные стороны между повозкой и преследователями сокращалось, фары грузовика слепили лошадей, те, обезумев от ударов хлыста и яркого света, шарахнулись в сторону, перегруженная телега накренилась, заднее колесо отвалилось и поехало по дороге самостоятельно, выписывая задумчивые восьмерки.
Мешки посыпались на землю, бандиты соскочили с платформы, бросились было врассыпную. Но оперативники уже рассыпались горохом по дороге, азартно хватали незадачливых налетчиков, заламывали руки, от души прикладывались к физиономиям. Бандиты, с разбитыми в кровь лицами, отчаянно вырывались, лягались, вспоминали чью-то мать, чем вызывали еще большую активность дюжих хлопцев. Наконец обессиленная, изрядно избитая троица была связана и брошена в кузов.
В общем, все вышло очень натурально. Станиславский бы поверил.
МАРТ 1946, Колыма
Я стоял возле продуктового ларька, не в силах оторвать глаз от буханок хлеба, сладкий его запах окутывал все окружающее пространство, щекотал ноздри, и я стоял, хотя давно нужно было идти в барак, потому что обладать этим пахучим счастьем, купить шоколадного цвета буханку имели право только уголовники и осужденные по бытовым статьям. Голод сводил с ума, а я все стоял, и все чувства мои были сосредоточены в обонянии.
И тут меня окликнул Вербов. Мы сидели на следствии в одной камере, а теперь попали на один прииск. Он не работал в забое, он был геологоразведчик и его взяли работать по специальности. Теперь он не здоровался со мной, теперь мы были не ровня, но тут вдруг окликнул. Я подошел.
— Курить хочешь?
Хочу ли я курить… Он протянул обрывок газеты, насыпал махорки, зажег спичку. Я затянулся, голова пошла кругом, ноги подкосились, я едва успел ухватиться за стену ларька.
— Нам бы поговорить. — многозначительно сказал Вербов.
— Тебе со мной?
— Ну да.
Мы отошли за бараки, сели на вмерзшее в землю бревно. Серый день едва освещал лагерь, едва передвигающихся костлявых людей с опухшими ногами.
— Ну и как тебе все это? — спросил Вербов.
— Что? — не понял я, втягивая дым. Голова уже не кружилась, голод чуть-чуть отступил.
— Ну все это, вся наша жизнь.
— Умрем, наверное, — пожал я плечами.
— Ну нет, я не согласен! Надо бороться!
— Это как? — вяло спросил я.
— У меня есть карта. Я возьму рабочих в разведку, тебя возьму, сделаю пропуск — и пойдем на Бугры, мы там золото ищем. А оттуда уйдем к морю.
— В бега что ли?
— Ну да!
— А по морю? Али по суху?
— Ну, придумаем что-нибудь! Навигация откроется. Главное — отсюда вырваться! Согласен?
Я закрыл глаза и молчал. До моря отсюда километров двести. Не только я не дойду, Вербов и сам не осилит этот путь. Зачем он врет? И как это ему, единственному из нас, удалось устроиться по прежней своей специальности — в геологоразведку?
— Хорошо, — не открывая глаз, ответил я. — Только мне подкормиться надо.
— Конечно! Это правильно! Я принесу тебе консервов завтра! Каких ты хочешь? У нас там много всяких.
— Вот. Принеси. Сгущенное молоко. И буханку, — задыхаясь от мысли, что все это может сбыться, еле выговорил я.