Грушин медленно поднял веки, опять дрогнул
губами:
– Ничего, ничего.
Женя натянула свитер, а курточкой прикрыла
Грушина: сейчас его будет морозить от потери крови. Хорошо бы ему горячего
крепкого чая, но это вряд ли…
Она подтыкала куртку вокруг Грушина как могла
тщательнее, пытаясь не то что выиграть время, но сосредоточиться с помощью этих
медленных движений. Было страшно посмотреть в сторону, и не только потому, что
там маячило жуткое пятно этого лица.
Инвалидная коляска, а в ней… неужели Аделаида?
Господи, что же с ней сделалось? Неужто сбылось то, чего она боялась больше
всего на свете? Трудно поверить, это ведь какая-то старушонка. Ничего не
осталось от той эффектной красавицы, которая когда-то поразила воображение…
– Все? – спросил убийца. –
Закончила? Встань и отойди от него.
В кино или в романе гордая героиня (герой)
непременно взвилась бы: «Мы с вами на брудершафт не пили!» («Мы с вами гусей не
пасли!», «Как смеешь мне тыкать, свинья!» – нужное подчеркнуть). Женя
повиновалась молча, единственное, на что осмелилась, – это взглянуть на
Аделаиду. Та все еще сидела сгорбившись, закрыв лицо руками. Да что же он с ней
сделал?!
Взгляд скользнул выше, глаза встретились с
глазами убийцы.
– Узнала меня? – спросил он.
Левый угол рта оставался неподвижным, а правый
и вообще вся правая сторона лица жили нормальной жизнью. Половина яркого,
красивого лица. Все, что ему оставили.
– Вижу, узнала. Часто встречаемся, а? Бродим
по свету друг за дружкой.
Похоже, он решил сменить меч на орало? В
смысле перестрелку на переговоры. Женю вдруг заколотило изнутри – но не от
страха, уж вроде невозможно испугаться сильнее, а от сдавленного, совершенно
несвоевременного смеха. Орать – по-старославянски «пахать», омоним
[9]
его, «орать», означает «кричать», «громко говорить». Oro, orare – по-латыни
«говорить»… Ртом, стало быть, шевелить. Так и лезут неприличные политические
ассоциации.
Трясет все сильнее. Похоже, начинается
истерика. Не попросить ли убийцу дать ей пощечину, чтобы успокоить? Правда,
есть риск, что роль надежного успокоительного может сыграть пуля. Тут она
перехватила затравленный взгляд Аделаиды, которая одним глазком выглядывала
из-под пледа, – и внезапный всплеск стыда сыграл роль этой отрезвляющей
пощечины.
– Вы здесь давно? – спросила негромко –
боялась, сорвется голос. И не нашла в себе сил тоже перейти на «ты».
Ничего себе – светский разговор начался. Кто
же из них провозгласит: «Отличная погода сегодня, не правда ли?»
– Не так чтобы, – сказал убийца, –
час, может быть, чуть больше.
Час… Ну конечно! О том, что Аделаида
скрывается на Солохиной горе, он узнал практически одновременно с Женей, но не
стал терять времени – в отличие от нее и всех остальных. А они потратили не
меньше получаса на болтовню с Иваном Ивановичем Охотниковым – тем, другим, не
этим! – на разговоры в машине. Но если бы не точили лясы с вахтером, то не
узнали бы, кто убийца. А вот где и впрямь было потеряно время – и не только
время, вообще все было потеряно! – так это во время Жениных переодеваний.
И вдруг сердце заколотилось так, что ей стало
трудно дышать. Загорелись щеки – она прижала к ним ледяные ладони, заодно
пытаясь скрыть эту безудержную, сумасшедшую улыбку, которую не смогли сдержать
губы.
Нет! Не все потеряно! Слава богу, слава богу,
что вернулся Лев, что произошло это несчастье, изломавшее всю жизнь. Все, что
ни делается, делается к лучшему, и это святая правда. Потому что именно из-за
возвращения Льва Олег не поехал сюда. И теперь, даже если их с Грушиным убьют,
Олег останется жив! Он останется жив.
Может быть, это было противоестественно, может
быть, даже ненормально, однако Женя ощутила вдруг такое облегчение, что ее
шатнуло к стене. Еще немного – сползла бы на подкосившихся ногах и простерлась
рядом с Грушиным. И в ту же минуту силы вернулись – забилось в груди что-то,
напоминающее шампанское, которое рвется из бутылки.
– Между прочим, – сказала, хмелея от
собственной наглости, – есть люди, которые знают, куда мы направились и
зачем. Мы приехали сюда не одни, и если…
– Я тоже приехал не один, – перебил
убийца. – Снова эта жуткая полуулыбка! – И если… – Он откровенно
издевался.
Эмма! Эмма, входящая в холл, Эмма с
пистолетом, которая подходит к Грушину и, чуть морщась, стреляет ему в
ухо, – почему-то именно эта картина представилась Жене и заставила ее
снова содрогнуться от страха.
Захотелось броситься куда-то, не видя, сломя
голову – бежать, кричать, звать на помощь, рваться, – чтобы вырваться
отсюда, чтобы еще хоть раз увидеть Олега. Но пуля быстрее. Пуля догонит!
С ним надо говорить. Женя столько раз читала,
как стюардессы «заговаривали» угонщиков самолетов, а заложники – террористов. В
каком-то учебнике по борьбе с терроризмом даже было написано об особой симпатии
– ну, не так круто, конечно, скорее об особой связи, – которая может
установиться в этой цепочке. Дескать, иногда возникает такой психологический
момент, когда рука убийцы дрогнет… пулю перекосит в стволе и всякое такое.
Сколько же тонно-километров речей надо
извести, чтобы довести пулю до самоубийства? Но в одном правы эти учителя: с
ним надо говорить!
– Послушайте, – произнесла как можно
убедительнее, – я ведь не вру. Есть люди, которые знают не только где мы,
но и кто вы.
– Да? – повел он не изуродованной бровью
– красивой, соболиной. – Ну и что?
– Вас схватят, – объяснила Женя
терпеливо, как ребенку.
– Руки коротки.
– Да ладно вам, – протянула насмешливо –
или это ей так казалось, а на самом деле плаксиво? – Все-таки если человек
будет мстить за смерть своего друга и своей… – она запнулась, – своей
знакомой, он вас из-под земли выроет.
– А меня там нету, – пробормотал
убийца. – Был, да ушел.
– Ну и что? – передернула плечами Женя:
мороз прошел по коже от этих слов. Правду ведь говорит… – Он все равно найдет,
потому что…
– Знакомая – это ты, что ли? – перебил он. –
А зачем за тебя мстить? Я тебя убивать не собираюсь. И его тоже. – Он
небрежно указал дулом револьвера на Грушина, который сидел повесив голову,
бледный, безучастный, и только полуоткрытые глаза доказывали, что он еще не
лишился сознания.
Женя откровенно опешила:
– Не… не собираетесь? Но зачем было стрелять?