Я попытался рассказать о замке моего отца, о падающем с неба
снеге, о собаках, которые меня ждут. Вот куда мне хотелось уйти. И вдруг я их
услышал – гулкий рыкающий лай мастиффов, эхом разносящийся среди заснеженных
холмов, – и я почти воочию увидел башни самого замка.
Но потом она сказала:
– Еще рано.
Когда я очнулся, снова стояла ночь. Я лежал в пустыне.
Ветер, разметавший дюны, покрыл мое тело тонким песчаным туманом. Боль
ощущалась везде – болели даже корни волос. Так сильно, что я не мог заставить
себя пошевелиться.
Я неподвижно пролежал несколько часов, лишь иногда издавая
тихие стоны. Однако мое состояние оставалось прежним. Но стоило мне
пошевелиться, песок превращался в мельчайшие осколки стекла, врезающиеся мне в
спину, в икры и в пятки.
Я вспоминал всех, кого мог бы позвать на помощь. Но никого
не позвал. Лишь постепенно до меня дошло, что если я останусь здесь, то,
естественно, опять взойдет солнце, которое вновь настигнет и опять обожжет
меня. И тем не менее я, вполне вероятно, не умру.
Придется остаться, не так ли? Какой трус теперь станет
искать укрытие?
Но хватило и одного взгляда на мои ладони, чтобы понять –
смерть мне не грозит. Да, я обгорел, да, кожа стала коричневой, сморщилась и
пылала от боли. Но о смерти и речи быть не могло.
Наконец я перевернулся и попробовал охладить лицо в песке,
однако это не принесло облегчения.
Чуть позже я почувствовал, как восходит солнце. Оранжевый
свет постепенно затопил весь мир, и я разрыдался. Сначала я ощутил боль в
спине, потом словно вспыхнула голова, и казалось, она вот-вот взорвется, а
глаза буквально пожирало пламя. К тому моменту, когда меня охватил мрак
забвения, я был безумен, абсолютно безумен.
Проснувшись на следующий вечер, я почувствовал во рту песок;
песок покрывал все мое агонизирующее тело. Судя по всему, в припадке безумия я
похоронил себя заживо.
В таком положении я оставался несколько часов, и все это
время в голове стучала только одна мысль: ни одно существо не в силах вынести
такую боль.
В конце концов я, по-звериному поскуливая, выбрался на
поверхность, кое-как поднялся на ноги – каждое движение неизмеримо усиливало
боль – и приказал себе взлететь. Медленно взмыв в воздух, я поплыл на запад, в
ночь.
Сила моя ничуть не уменьшилась – остались только серьезные,
но поверхностные раны на теле.
Ветер оказался бесконечно нежнее песка. Тем не менее он
принес с собой новую пытку, словно пальцами поглаживая мою обожженную кожу и
дергая за обгорелые волосы; он щипал сожженные веки, царапал опаленные колени.
Несколько часов я осторожно плыл по воздуху, приказав себе
вернуться в дом Дэвида. Холодный мокрый снег, сквозь который мне пришлось
спускаться, на несколько секунд принес невыразимое облегчение.
В Англии вот-вот должно было наступить утро.
Я снова вошел через черный ход, каждый шаг был мучительным
испытанием. Почти вслепую я отыскал библиотеку и, не обращая внимания на боль,
опустился на колени и рухнул на тигровую шкуру.
Я положил голову рядом с головой тигра, прижался щекой к
открытой пасти. Какой тонкий мех! Положив руки на его лапы, я ощутил запястьями
прикосновение гладких твердых когтей. Боль стреляла волнами. Мех был
шелковистым, в комнате царили полумрак и прохлада. И в слабых проблесках
безмолвных видений возникли леса Индии, я разглядел темные лица и услышал
далекие голоса. На какое-то мгновение передо мной возник молодой Дэвид, каким я
видел его во сне.
Он казался настоящим чудом – живой молодой человек из плоти
и крови, обладающий столь удивительными достоинствами, как глаза, бьющееся
сердце и по пять пальцев на каждой длинной тонкой руке.
Я увидел себя в Париже, еще живым. В красном бархатном
плаще, отороченном мехом убитых мною в родной Оверни волков, я шел куда-то,
даже не подозревая о возможности присутствия совсем рядом неких существ,
которые способны влюбиться в тебя просто потому, что ты молод, и которые
способны отнять твою жизнь из любви к тебе и еще потому, что ты уничтожил целую
стаю волков…
Дэвид, охотник! В перетянутом ремнем хаки, с великолепным
ружьем.
Я чувствовал, как боль постепенно ослабевает. Добрый старый
Лестат, бог, исцеляющийся со сверхъестественной скоростью. Все тело словно
пылало. Казалось, вся комната освещена исходящим от меня теплым светом.
До меня донесся запах смертного. В комнату вошел слуга и тут
же стремительно выскочил обратно. Бедняга. Даже в полудремотном состоянии я не
мог удержаться от внутреннего смеха, представив себе ту картину, которую он
увидел: в темной комнате на шкуре тигра валяется голый темнокожий мужчина с
копной нечесаных светлых волос.
Внезапно я уловил запах Дэвида и опять услышал знакомый
тихий рев крови в смертных венах. Кровь!.. Меня мучила нестерпимая жажда.
Спаленная кожа и обожженные глаза требовали крови.
Меня накрыли мягким фланелевым одеялом, очень легким и
прохладным на ощупь. Затем послышались негромкие звуки. Дэвид задергивал
тяжелые бархатные шторы на окнах, чего никогда прежде не делал – даже зимой. Он
старательно расправлял их, чтобы сквозь щели не проникал свет.
– Лестат, – прошептал он. – Давай, я отнесу тебя в
подвал, там ты наверняка будешь в безопасности.
– Это не имеет значения, Дэвид. Можно, я останусь в этой
комнате?
– Да, конечно, оставайся.
Ах, как он заботлив!
– Спасибо, Дэвид.
Я снова начал засыпать и вновь увидел снег, влетающий в окна
моей комнаты в замке… Но вдруг картина разительно изменилась: передо мной
оказалась маленькая больничная койка, на которой лежал ребенок; слава Богу, что
сиделка ушла успокоить другого малыша – он плакал. О, какие ужасные,
отвратительные звуки! Ненавижу! Мне хотелось оказаться… И где же? Конечно же
дома, в разгар французской зимы.
На этот раз масляные лампы не тушили, а, наоборот, зажигали.
– Я же говорила, что еще рано. – Какое на ней
белоснежное платье с крохотными жемчужными пуговками! А какой венок из роз на
голове!
– Но почему?
– Что ты сказал? – спросил Дэвид.
– Это я Клодии, – объяснил я.
Она сидела в миниатюрном креслице, вытянув вверх ножки.
Кажется, на ней были атласные туфельки. Схватив ее за лодыжку, я прижался к ней
губами, а она смеялась, запрокинув голову, так что мне виден был только ее
подбородок и кончики ресниц. Какой прелестный и заразительный смех!
– Там, снаружи, кто-то из ваших, – сказал Дэвид.