Моим родителям, Говарду и Кэтрин О’Брайен. Ваша смелость и
ваши мечты останутся со мной навсегда.
Вновь с вами Вампир Лестат. Я расскажу вам о том, что со
мной произошло.
Все началось в Майами в 1990 году. С этого времени начну
свое повествование и я. Но прежде необходимо упомянуть о снах, которые
приходили ко мне чуть раньше, ибо им отведена немалая роль в моем рассказе. Это
сны о маленькой девочке-вампире с умом зрелой женщины и лицом ангела и о моем
смертном друге Дэвиде Тальботе.
Снилось мне и смертное детство во Франции – зимние снега,
холодный полуразрушенный отцовский замок в Оверни, тот день, когда я отправился
охотиться на волков, нападавших на нашу бедную деревню.
Сны могут быть так же реальны, как и жизнь, хотя, возможно,
мне лишь впоследствии так казалось.
Когда начались эти сны, я пребывал в мрачном настроении:
вампир-скиталец, бродяжничающий по всему свету, иногда покрытый таким слоем
пыли, что никто не обращал на меня ни малейшего внимания. И что проку в том,
что мои прекрасные светлые волосы оставались по-прежнему густыми, глаза –
пронзительно синими, а улыбка – неотразимой, в том, что я великолепно одевался,
а хорошо сложенное тело шести футов ростом невзирая на двухвековой возраст все
еще выглядело двадцатилетним. Как истинное дитя восемнадцатого века – а именно
в этом столетии я жил до Рождения во Тьму, – я всегда сохранял трезвость
рассудка.
Но восьмидесятые годы двадцатого столетия близились к концу,
и я был уже мало похож на того лихого отпрыска старого вампира, который хранил
верность классическому черному плащу и брюссельским кружевам, на джентльмена в
белых перчатках и с тростью, танцующего в свете газовой лампы.
Пережив немало страданий и испытав мгновения триумфа, а
также благодаря немалому количеству крови древнейших вампиров, я превратился в
своеобразного Темного бога. Обретенная сила смущала меня и даже пугала, а
иногда мои невероятные возможности почему-то вызывали в душе печаль.
Например, я мог усилием воли подняться высоко в воздух и
вместе с ветром совершать дальние путешествия так же легко, как дух. Усилием
разума я мог двигать и уничтожать предметы. Достаточно было одного моего
желания, чтобы в любой момент вспыхнул огонь. Сверхъестественный голос позволял
мне обращаться к бессмертным из других стран и даже с иных континентов. Мне не
составляло труда читать мысли вампиров и людей.
Вам кажется, что это совсем даже неплохо? Мне же было
противно. Без сомнения, я оплакивал свои прежние ипостаси – смертного юношу,
новорожденного призрака, намеренного стать как можно более плохим, коль скоро
таково его предначертание.
Поймите, я не прагматик. У меня чуткая и беспощадная
совесть. Я мог бы стать хорошим парнем. Может быть, иногда я такой и есть. Но я
всегда оставался человеком действия. Скорбь – равно как и страх – пустая трата
времени. И как только я завершу свое вступление, в книге начнется именно
действие.
Помните, что начинать книгу всегда очень сложно, большинство
вступлений отмечено налетом искусственности. То были самые счастливые времена и
самые тяжелые – да ну? И когда же? Кстати, и все счастливые семьи не похожи
одна на другую – даже Толстой, должно быть, это осознавал. Мне не удастся
отделаться чем-нибудь вроде: «В начале…» или «В полдень я упал с телеги с
сеном…» – иначе я бы так и написал. Поверьте, если есть хоть малейшая
возможность, я всегда выхожу сухим из воды. Как сказал Набоков устами Гумберта
Гумберта, «можете всегда положиться на убийцу в отношении затейливости прозы».
Может быть, «затейливая» в данном случае означает «экспериментальная»? О том,
что мой стиль чувствен, цветист и сочен, я, конечно же, знаю – достаточно
критиков сообщили мне об этом.
Увы, но я привык все делать по-своему. И обещаю вам, что мы
доберемся до начала, если, конечно, в этих словах нет противоречия.
Прежде всего я должен признаться, что до того, как произошли
описываемые ниже события, я горевал о других бессмертных, которых знал и любил
и которые давным-давно покинули наше последнее общее пристанище конца
двадцатого века. Безрассудно думать, что мы собирались создать новую общину.
Все они один за другим исчезли во времени и пространстве – такова была
неизбежность.
Вампиры не питают особенной любви к себе подобным, хотя и
отчаянно нуждаются в бессмертных спутниках.
Именно из такой необходимости я создал своих отпрысков – Луи
де Пон-дю-Лака, который в девятнадцатом веке стал моим терпеливым и зачастую
любящим товарищем, а с его нечаянной помощью – прекрасную, но обреченную
Клодию, вампира-дитя. И теперь, в конце двадцатого века, Луи остается единственным
бессмертным, с которым я часто встречаюсь после своих одиноких ночных
странствий. Он самый человечный из всех нас, наименее похожий на бога.
Его скромное убежище на заброшенной окраине Нового Орлеана я
никогда не оставлял надолго. Вы сами сможете в этом убедиться, когда придет
время. Луи также участник этой истории.
Но о других бессмертных здесь говорится очень мало.
Практически ничего.
За исключением Клодии, которая снилась мне все чаще и чаще.
Позвольте мне объяснить: Клодию уничтожили более ста лет назад, но я постоянно
ощущал ее присутствие, как если бы она всегда находилась рядом.
В 1794 году я превратил умирающую сиротку в маленького
пухленького вампира, и через шестьдесят лет она восстала против меня: «Я положу
тебя в гроб, отец. Но ты уже никогда не встанешь».
Я тогда действительно спал в гробу. И все происходило в духе
того времени: жуткая попытка убийства, приманка в виде отравленных смертных
жертв, чтобы замутить мой рассудок, ножи, врезающиеся в мою белую плоть, и
окончательное избавление от кажущегося безжизненным тела в зловонном болоте за
пределами тускло освещенного Нового Орлеана.
Ничего не получилось. Существует очень мало верных способов
разделаться с бессмертным: солнце, огонь… Необходимо стремиться к полному
уничтожению. И в конце концов, ведь речь здесь идет о Вампире Лестате.
Клодия поплатилась за свое преступление: она была казнена
злодеями из общины вампиров, прекрасно устроившихся в самом сердце Парижа, в
печально известном Театре вампиров. Превратив в кровопийцу столь юное дитя, я нарушил
законы, и уже по одной только этой причине парижские монстры стремились ее
уничтожить. К тому же и она в свою очередь нарушила их закон, подняв руку на
своего создателя, – ее проступок, если можно так выразиться, послужил
логическим обоснованием приговора: Клодию оставили на солнце, безжалостные лучи
которого превратили ее в пепел.