— Среди моих вещей... — простонал он, впустую пытаясь
приподняться, — была шкатулка... Медная шкатулка...
Эленча вздохнула, Дорота Фабер покрутила головой.
— Когда тебя сюда привезли, у тебя вещей не было. Не было
даже ботинок. К тебе отнеслись милосердно, но на твое имущество милосердие не
распространили. Обобрали до нитки.
Рейневан почувствовал, как его охватывает волна жара.
Однако, прежде чем успел выругаться и скрежетнуть зубами, память вернулась. А с
ней и облегчение. Бесценная шкатулка осталась у Шарлея. Страдавшего поносом
Рейневан лечил магически, пользуясь амулетами чародея Телесмы. Отправляясь с
Пухалой на вылазку, он оставил шкатулку у больного.
Облегчение было очень кратким. Амулеты, хоть они наверняка и
сохранились, шли вместе с Шарлеем и всем Табором в Чехию, то есть были временно
недоступны. А ситуация требовала доступа. Гноящаяся рана требовала магии.
Оставить ее на волю традиционных методов значило потерять руку до самого
плечевого сустава. В лучшем случае. В самом скверном — потерять жизнь.
— В Олаве... — простонал он, хватая распутницу за руку, — в
Олаве есть аптека... У аптекаря наверняка есть тайная алхимическая
лаборатория... Только для посвященных... Для людей из магического братства...
Мне нужны магические лекарства. Для Самсона... Для него мне нужно лекарство с
названием dodecatheon
[278]
. Для меня, для моей руки, нужна unguentum
achilleum
[279]...
— Аптекарь... — Дорота отвернула голову, — аптекарь не
продаст нам ничего. Даже на порог не пустит. Вся Олава знает, кого мы здесь
лечим. Госпиталь находится под княжеской стражей и охраной. Но жители вас
ненавидят. И не помогут. Ходить бессмысленно. И на улице страшно.
— Я пойду, — сказала Эленча Штетенкрон. — Пойду в аптеку,
попрошу...
— Скажешь пароль: Visita Inferiora Terrae. Аптекарь поймет. Visita
Inferiora Terrae. Запомнишь?
— Запомню.
Рейневан с огромным трудом сумел сосредоточить на ней
расплывающееся от температуры зрение. Ему снова показалось, что ее окружает
свечение. Нимб. Ореол.
— Медикаменты... — Он чувствовал, что теряет сознание. —
Названия... Dodecatheon... inguentum achilleum. Не забудешь?
— Не забуду. — Она отвернулась. — Не могу. Бог, кажется,
наказал меня невозможностью забывать.
Он был слишком болен, чтобы заметить, как горько это
прозвучало.
— Дорота?
— Да, Рейнмар?
— Когда мы встретились три года назад, здесь, как раз под Олавой,
на Стшелинском тракте, ты собиралась отправиться в мир, сказала, хоть и до
самого Вроцлава. За хлебом насущным... Что-то ты недалеко зашла...
— Я была во Вроцлаве. — Распутница отставила тарелку, из
которой его кормила. — Побыла и вернулась. Хлеб, оказывается, везде одинаков. И
везде одинаково трудно на него зарабатывать. Тогда я вернулась на старое место,
в Бжег, в замтуз «Под Короной». Пусть уж меня, подумала я, когда умру, на том
же самом могильнике, что и мою матушку, похоронят. А потом, как началась война,
монахам в госпиталях потребовалась помощь, раненых и больных было не счесть.
Надо было помогать... Вот я и помогала. Сначала в Бжеге, у Святого Духа. Потом
сюда попала, в Олаву.
— Решилась работать в госпитале? Это трудная и тяжкая
работа, мне кое-что о ней известно... Пожалуй, тяжелее и гораздо неблагодарней,
чем в...
— Нет, Рейнмар, не гораздо.
Хоть это граничило с чудом, олавский аптекарь располагал
нужными препаратами. Хоть это граничило с чудом, он продал их Эленче фон
Штетенкрон. Хоть это граничило с чудом, уже после первых процедур эффект был
заметен. Тысячелистник, achillea millefolium, растение, являющееся основным
компонентом unquentum achilleum, неспроста содержало в названии имя героя Трои
— безотказно, быстро и наверняка лечило раны, полученные в бою. Мазь, которую
втирали по нескольку раз в день, остановила гангрену, понизила температуру и
заметно уменьшила опухлость. После одного дня лечения Рейневан уже мог
садиться, через следующие два — правда, не без помощи Дороты и Эленчи, — встать.
И заняться Самсоном. Всего через одни сутки использования dodecatheona, микстуры,
которая по своей эффективности уступала только легендарному moly
[280],
Самсон открыл глаза. Несмотря на то что добытая в олавской аптеке доза
лекарства была минимальной, спустя еще два дня гигант пришел в себя. Настолько,
чтобы начать жаловаться на невыносимую боль в голове. Против этого лекарства не
требовалось, головную боль Рейневан лечил заклинаниями и наложением рук. Однако
боль Самсона оказалась серьезным делом, и прежде чем он с ней управился,
намучился крепко. Обa, врач и пациент, почти бездыханными пролежали очередной
день. До девятнадцатого мая.
А девятнадцатого мая начались неприятности.
— Черноволосый, — повторила Дорота Фабер. — Одетый в черное.
Волосы черные, длинные, до плеч. Физиономия как бы птичья. Нос — как клюв. И
взгляд дьявольский. Ты знаешь кого-нибудь похожего?
— Знаю, пся крев, — процедил Рейневан, отирая холодный пот,
неожиданно выступивший на лбу. — Знаю, а как же.
— Потому что он тебя знает. Был у госпитальмэтра и сочно ему
тебя описал. Спрашивал, нет ли здесь такого. На счастье, госпитальмэтр человек
порядочный, к тому же памяти на лица у него нет ни на грош. Он совершенно
честно ответил, что никого подобного тебе ему видеть не доводилось и никого
такого в госпитале нет и не было. А когда тот черный птицеклювый начал
требовать, чтобы его впустили в госпиталь, госпитальмэтр согласия не дал,
сослался на княжеские приказы, на договор, гарантирующий гуситам безопасное
укрытие. Тот вначале пугать пробовал, угрожать, но когда увидел, что это
впустую, ушел. Однако пообещал, что вернется с княжеским разрешением в руках,
что тогда весь госпиталь перетрясет, а когда тебя найдет и окажется, что
госпитальмэтр лгал, будет беда.
— Ты совершенно права.
— Мне что-то тоже кажется, что он вернется с княжеским
разрешением.
— Ты совершенно права. Надо отсюда сбегать, Дорота.
Немедленно. Сегодня же.
— Мне тоже надо убегать, — охнула Эленча, бледная как бумага
— Я тоже, — выдавила она, — знаю того… человека. Думаю, он по моим следам
добрался до Олавы. Он меня преследует.
— Невозможно, — возразил Рейневан. — Он преследует меня! Он
за мной охотится. Его цель — я.
— Нет, я. Уверена, что я.
Самсон уселся на нарах. Взгляд у него был вполне
осмысленный.
— Я думаю, — проговорил он совершенно нормально, — что оба
вы ошибаетесь.