– Будут, – заверил Бедржих. – Тамошний
аптекарь, по слухам также еще и алхимик и чернокнижник. У него на складе будет
всякая магическая всячина, увидишь. Если только его еще не успели прикончить за
колдовство.
Приниматься за лечение Прокоп Голый приказал Рейневану почти
сразу же после встречи в есёницких лесах, в первом попавшемся на пути шалаше
смолокуров.
Причиной страданий гейтмана был ревматизм, точнее mialgia,
воспаление мышц, в этом конкретном случае вызывающее обширные и чувствительные
боли в области бедер, lumba, откуда происходит популярное среди университетских
медиков и чародеев название «люмбаго». Причины болезни не были до конца
определены, традиционное лечение обычно не давало никаких результатов, кроме
кратковременных. Магия достигла больших успехов, чародейные бальзамы, если даже
были не в состоянии вылечить, утихомиривали боль значительно быстрее и на более
длительное время. Успешнее всего лечили люмбаго некоторые сельские бабки, но
бабки боялись лечить, потому что их за это сжигали на костре.
Не имея в распоряжении магических компонентов для бальзамов
и компрессов, Рейневану пришлось ограничиться наложением рук и заклятий,
усиленных Алгосом, одним из миниатюрных амулетов из спасенной Шарлеем шкатулки.
Это было не много, но облегчение должно было принести. И принесло. Чувствуя,
как боль стихает и отходит, Прокоп аж застонал от радости.
– Ты чудотворец, Рейнмар. Ууух… Хорошо бы было иметь
тебя под рукой постоянно…
– Гейтман, я не могу остаться. Я должен…
– До жопы мне, что ты должен. Я тебе уже сказал: ты мне
нужен. И не только для лечения. Я тебя ни о чем не спрашиваю, не требую
объяснить, откуда ты взялся под Совиньцем и что там делал. Не спрашиваю ни о
драке с находскими Сиротками, ни о загадочной кончине Смила Пульпана. Не
спрашиваю, хотя, наверное, должен бы. Так что без лишних разговоров. Остаешься
со мной и едем в Одры. Ясно?
– Ясно.
– Ну, тогда больше не говори мне, что ты что-то должен.
Постанывая, он начал надевать рубаху. Рейневан смотрел на
его широкую спину, на безволосую, розовую, как у ребенка, кожу.
– Брат Прокоп?
– Ну?
– Этот вопрос, может, тебя удивит, но… Не получал ли ты
в последнее время… ранения? Железным лезвием или клинком. Железным предметом не
порезался?
– А тебе какое дело? Ах, это, должно быть, связано с
каким-то колдовством… Так вот представь себе, что нет. Я никогда в жизни не был
ранен, даже поцарапан. Почти все в Таборе получили раны или от ран погибли…
Микулаш из Гуси, Жижка, Гвезда, Швамберк, Кунеш из Беловиц, Ярослав из
Буковины… А я, хоть провел не одну битву, без царапины. Просто фарт.
– Воистину. Фарт, ничего другого.
Аптека уцелела; она была там, где и должна была быть, на
рынке, напротив каменного позорного столпа. Ингредиенты для бальзама против
люмбаго тоже нашлись, правда не сразу, но лишь после того, как Рейневан
продекламировал «Visita Inferiora Terrae» – пароль алхимического
интернационала, который основывался на Изумрудной Скрижали. Это в конце концов
сломило недоверие аптекаря. Немалая заслуга была и Самсона Медка, который в
определенный момент притворился, что начинает слюнявиться и хочет рыгнуть.
Аптекарь дал все, что они пожелали, лишь бы они ушли.
На рынке кишело от вооруженных людей. Со всех сторон звучал
польский язык. В его очень упрощенной версии. Состоящей в основном из простых и
солдатских слов.
– Влип ты, – констатировал Шарлей, пялясь на купол
колокольни приходской церкви. – Прокоп держит тебя в кулаке. Задержит он
тебя с собой, это точно, для каких целей использует – неизвестно. Сомневаюсь,
однако, чтобы они совпадали с твоими. Влип ты, Рейнмар. И мы вместе с тобой.
– Ты и Самсон всегда можете вернуться в Рапотин.
– Не можем. – Шарлей сделал вид, что рассматривает
овечьи шапки на лотке. – Даже если б захотели. За нами следят, я заметил
след, который за нами тянется. Подняли бы, ручаюсь, тревогу немедленно, как
только мы бы попробовали направиться в сторону городских ворот.
– Ведь никто из нас, – сказал Самсон, – не
считает Прокопа глупым. Наверняка до него дошли слухи о тени подозрения,
падающей на Рейневана.
– Естественно, что дошли. – Рейневан поправил на
плече мешок с аптечными покупками. – И теперь он нас проверяет. Хорошо,
пусть тогда проверка пойдет нам на пользу. Вы временно не пробуйте бежать из
города, я же согласно приказу подамся в замок и займусь терапией.
В одерском замке была баня, баня современная, каменная и
изящная. Но Прокоп Голый был консерватором и сторонником простоты. Предпочитал
традиционную баню, то есть стоящую среди верб над рекою деревянную будку, в
которой вода из ведер лилась прямо на раскаленные камни, а бухающий пар забивал
дыхание. Сидели в такой будке на топчанах из кое-как обструганных досок и
медленно краснели, как раки в кипятке. Сидели, стирая с век текущий струями пот
и смягчая попеченное паром горло глотками холодного пива.
Они тоже сидели так, голые, как турецкие святые, выливая
воду на шипящие голыши, в облаках пара, с красной кожей и затекшими потом
лицами. Прокоп Голый, прозванный Великим, director operationum Thaboritarum,
предводитель Табора.
Бедржих из Стражницы, оребитский проповедник, когда-то
главная фигура Нового Табора Моравии. Молодой гейтман Ян Пардус, на то время
еще ничем особенным не прославившийся. Добко Пухала герба Венява,
прославившийся так, что мало не покажется.
И Рейневан – в настоящее время гейтманский лейб-медик.
– На, получай! – Прокоп Голый хлестнул Бедржиха
пучком березовых веток. Во искупление. Есть Великий Пост? Есть. Надо искупать
вину. Получи и ты, Пардус. Ай, черт возьми! Пухала, ты что, спятил?
– Великий Пост, гейтман, – окалил зубы Венявчик,
смачивая розги в ведре. – Покаяние. Если все, то все. Получи и ты
веничком, Рейневан. По старой дружбе. Я рад, что ты пережил то ранение.
– Я тоже.
– А я больше всех, – добавил Прокоп. – Я и
моя спина. Знаете, наверное, назначу я его личным лекарем.
– Почему нет? – Бедржих из Стражницы двусмысленно
улыбнулся. – Он же верный. Заслуживающий доверия.
– И важная персона.
– Важная? – фыркнул Бедржих. – Скорее
известная. Причем широко.
Прокоп посмотрел на него искоса, схватил ведро, плеснул
водой на каменья. Пар ослепил, вместе с дыханием резко и горячо ворвался в
глотки. На какое-то время сделал разговор невозможным.