– В Кракове, – гость Кантнера повернулся к
нему, – каноник Ян Эльгот, когда надобно схватить еретика, ни во что не
ставит тайну исповеди. Епископ Анджей Ласкар, которому вы служите, предписывает
это священникам познанской епархии. Все годится. Воистину.
– Вы не скрываете, господин, своих симпатий, –
кисло проговорил Ян Неедлы из Высоке. – Поэтому и я своих скрывать не
стану. И повторю: Гус был еретиком и должен был пойти на костер. Король
римский, венгерский и чешский правильно поступил, не сдержав слова, данного
чешскому еретику.
– И за это, – парировал смуглолицый, – его
чехи так теперь любят. Из-за этого он сбежал из-под Вышеграда с чешской короной
под мышкой. И теперь царствует над чехами, да только сидя в Буде. Потому как на
Градчаны его впустят не скоро.
– Позволяете себе насмехаться над королем
Сигизмундом, – заметил Мельхиор Барфусс. – А ведь ему служите.
– Именно поэтому.
– А может, по какой другой причине? – ядовито спросил
чех. – Ведь вы, рыцарь, под Танненбергом бились против госпитальеров на
стороне поляков. На стороне Ягеллы. Короля-неофита, явного симпатика чешской
ереси, охотно прислушивающегося к схизматикам и виклифистам. Племянник Ягеллы,
вероотступник Корыбутович, вовсю буйствует в Праге, польские рыцари в Чехии
убивают католиков и грабят монастыри. И хоть Ягелло и делает вид, будто все это
творится против его воли и согласия, однако что-то сам с войском супротив
еретиков не идет! А если б пошел, если б с королем Сигизмундом в крестовом
походе объединился, то в один миг с гуситами было бы покончено! Так почему ж
Ягелло этого не делает?
– И верно, – опять усмехнулся смуглолицый, и
усмешка его была очень многозначительной. – Почему? Интересно?
Конрад Кантнер громко кашлянул. Барфусс прикинулся, что его
интересует исключительно капуста с горохом. Мачей Корзбок прикусил губу и
грустно покачал головой.
– Что правда, то правда, – согласился он. –
Римский кесарь не раз показал, что он не друг польской короне. Конечно, в
защиту веры каждый великополяк, а за них я могу поручиться, охотно встанет. Но
только в том случае, если Люксембуржец гарантирует, что когда мы двинемся на
юг, то ни прусские крестоносцы, ни бранденбуржцы на нас не нападут. А как он
даст такую гарантию, если он с ними задумал раздел Польши? Я не прав, князь
Конрад?
– Да что тут рассуждать, – вполне неискренне
улыбнулся Кантнер. – Что-то, сдается, мы уже явно сверх меры рассуждаем о
политике. А политика плохо сочетается с едой. Которая, кстати сказать, стынет.
– Ничего подобного. Говорить об этом надо, –
запротестовал Ян Неедлы к радости юных рыцарей, до которых уже добрались два
горшка, почти совершенно нетронутых разговорившимися вельможами. Радость
оказалась преждевременной, вельможи доказали, что вполне могут ораторствовать и
есть одновременно.
– Потому что учтите, уважаемые, – продолжал,
поглощая капусту, бывший приор монастыря Святого Клементия, – не только
чешское дело эта виклифовская зараза. Чехи, уж я-то их знаю, готовы и сюда
прийти, как ходили в Моравию и на Ракусы.
[62] Могут прийти и к
вам, господа. Ко всем, что здесь сидят.
– Ну уж, – надул губы Кантнер, копаясь в тарелке в
поисках шкварок. – В это я не поверю.
– Я тем более, – фыркнул пивной пеной Мачей
Корзбок. – К нам в Познань им далековато будет.
– До Любуша и Фюрстенвальда, – проговорил с
набитым ртом Мельхиор Барфусс, – тоже от Табора изрядный кус дороги.
Не-е-е, я не боюсь.
– Тем более, – добавил с кривой ухмылкой
князь, – что скорее сами чехи гостей дождутся, чем на кого-нибудь пойдут.
Особливо сейчас, когда Жижки не стало. Я думаю, гости того и гляди нагрянут,
так что чехам их со дня на день дожидаться следует.
– Крестовики? Может, вы чего-нито знаете, ваша милость?
– Никак нет, – ответил Кантнер, мина которого
выражала совершенно обратное. – Просто так мне подумалось. Хозяин! Пива!
Рейневан незаметно выскользнул во двор, а со двора за хлев и
в кусты за огород. Облегчившись как следует, вернулся. Но не в комнату, а вышел
через ворота и долго глядел на скрывающийся в синей дымке тракт, на котором, к
своему счастью, не заметил приближающихся галопом братьев Стерчей.
«Адель, – вдруг подумал он. – Адель вовсе не в
безопасности у лиготских цистерцианок. Я должен… Да, должен, но боюсь. Того,
что со мной могут сделать Стерчи. Того, о чем они так красочно рассказывают».
Он вернулся во двор. Удивился, увидев князя Кантнера и
Хаугвица, бодро и легко выходящих из-за хлевов. «В принципе, – подумал
он, – чему удивляться? В кусты за хлевами ходят даже князья и сенешали. К
тому же пешком».
– Послушай, Беляу, – бесцеремонно сказал Кантнер,
ополаскивая руки в чане, который ему спешно подставила дворовая девка, –
что я скажу. Ты не поедешь со мной во Вроцлав.
– Ваша княжеская…
– Захлопни рот и не отворяй, пока я не прикажу. Я делаю
это ради твоего добра, молокосос. Потому что я больше чем уверен, что во
Вроцлаве мой брат, епископ, засадит тебя в башню раньше, чем ты успеешь
выговорить «benedictum nomen Iesu».
[63]
Епископ Конрад очень
жесток к чужеложцам, вероятно, хе-хе, не терпит конкуренции, хе-хе-хе. Так что
возьмешь того коня, который тебя укусил, и поедешь в Малую Олесьницу, в
иоаннитскую командорию, скажешь командору Дитмару де Альзей, что, дескать, я
прислал тебя на покаяние. Там посидишь тихо, пока я не вызову. Ясно? Должно
быть ясно. А на дорогу тебе вот, возьми, кошель. Знаю, что невелик. Дал бы
больше, да мой коморник
[64]
отсоветовал. Здешняя корчма и без
того здорово поуменьшила мой фонд «на представительство».
– От всей души благодарю, – буркнул Рейневан, хотя
вес кошеля благодарности не заслуживал. – От всей души благодарю вашу
милость. Только вот…
– Стерчей не бойся, – прервал князь. – В
иоаннитском доме они тебя не найдут, а в пути ты будешь не один. Так уж
получилось, что в том же направлении, то бишь к Мораве, движется мой гость.
Вероятно, ты видел его за столом. Он согласился взять тебя с собой. Честно
говоря, не сразу. Но я его уговорил. Хочешь знать как?
Рейневан кивнул, показав, что хочет.