Действительно, самое время было приняться за еду. Еще
момент, и юношам пришлось бы ограничиться ароматом. Горшки каши и капусты с
горохом, а также миски свиных костей с мясом поставили на главный стол перед
князем и княжной. Посуда отправлялась на край стола лишь после того, как ее
содержимым насыщались гости, сидевшие ближе других к Кантнеру и трем
священнослужителям, которые, как оказалось, в состоянии были съесть немало. По
дороге вдобавок ко всему сидел Рудигер Хаугвиц, обладавший не меньшим, нежели
они, аппетитом, и еще заграничный гость князя, здоровенный черноволосый рыцарь
с таким смуглым лицом, словно он только что вернулся из Святой Земли. Таким
образом, в тарелках и мисках, достававшихся низшим рангам и более молодым
едокам, не оставалось почти ничего. К счастью, немного погодя корчмарь поднес
князю огромное блюдо с каплунами, которые выглядели и ароматили так
восхитительно, что привлекательность капусты и свиного сала сильно
приуменьшилась и они попали на концы столов почти нетронутыми.
Агнешка Кантнерувна обгладывала зубками бедрышко каплуна,
стараясь уберечь от капающего жира модно разрезанный рукав платья. Myжчины
болтали о том о сем. Очередь пришлась как раз на одного из духовных лиц,
доминиканца Яна Неедлы из Высоке.
– Я, – ораторствовал он, – был приором у
Святого Клементия в Старом Пражском Граде. Item
[60]
преподавателем в Карловом университете. Ныне, как видите, я – изгнанник,
довольствующийся чужой милостью и чужим хлебом. Мой монастырь разрушили, а в
академии, как легко можно догадаться, мне было не по пути с супостатами и
паршивцами типа Яна Пшибрама, Кристиана из Прахатиц и Якуба из Стржибора,
покарай их Господь…
– У нас здесь, – вставил Кантнер, ловя глазами
Рейневана, – есть один студент из Праги. Scholarius academiae pragnesis,
artium baccalaureus.
[61]
– В таком случае, – глаза доминиканца сверкнули
по-над ложкой, – я посоветовал бы внимательно следить за ним. Я далек от
мысли кого-либо обвинять в ереси, но ересь – словно сажа, словно смола. Словно
навоз, чтобы не сказать больше! Всякий, кто крутится поблизости, может
испачкаться.
Рейневан быстро опустил голову, чувствуя, как у него опять
горят уши и кровь приливает к щекам.
– Где там, – рассмеялся князь, – нашему
схоляру до ереси. Он же из приличной семьи, на священника и медика в пражской
учельне обучался. Я верно говорю, Рейнмар?
– С вашего позволения, – сглотнул Рейневан, –
я в Праге уже не учусь. По совету брата я бросил Каролинум в девятнадцатом
году, вскоре после святых Абдона и Сена… То есть тут же после дефене… Ну,
знаете когда. Теперь думаю, может, в Краков подамся учиться… Или в Лейпциг, куда
большинство пражских профессоров ушло… В Чехию не вернусь. Пока там не
прекратятся волнения.
– Волнения! – Изо рта вспыхнувшего чеха вылетел и
прилип к ладанке листок капусты. – Отличное словечко, ничего не скажешь!
Вы здесь, в мирной стране, даже представить себе не можете, что выделывают в
Чехии еретики, ареной каких несчастий стала она. Подзуженная еретиками,
виклифистами, вальденсами и прочими слугами сатаны толпа оборотила свою
бездумную злобу против веры и церкви. В Чехии подрывают веру в Бога и жгут его
святыни. Убивают слуг Божиих!
– Действительно, – подтвердил, облизывая пальцы,
Мельхиор Бурфусс, викарий любушского епископа, – вести доходят страшные.
Верить не хочется…
– А верить надо! – еще громче выкрикнул Ян
Неедлы. – Ибо ни одна весть не преувеличена!
Из его кружки выплеснулось пиво. Агнешка Кантнерувна
непроизвольно отпрянула, заслонилась бедрышком каплуна, как щитом.
– Хотите примеры? Извольте! Избиты монахи в Чешском
Броде и Помуке, убиты цистерцианцы в Збрацлаве, Велеграде и Мниховом Градище,
умерщвлены доминиканцы в Писке, бенедиктинцы в Кладрубах и Постолоптрах, убиты
невинные премонстратки в Хотишове, убиты священники в Чешском Броде и Яромере,
ограблены и сожжены монастыри в Колине, Милевске и Златой Коруне, осквернены
алтари и изображения святых в Бржевнове и Воднянах… А что вытворял Жижка, этот
бешеный пес, этот антихрист и дьявольское отродье? Кровавая резня в Хомутове и
Прахатицах, сорок священников живьем сожжены в Беруне, сожжены монастыри в
Сазаве и Вилемове. Святотатства, коих не допустили бы и турки, жуткие
преступления и жестокости, зверства, при виде которых вздрогнул бы сарацин! О,
воистину, Боже, доколе ж ты не будешь судить и наказывать за кровь нашу?
Тишину, в который был слышен только шорох молитвы
олесьницкого капеллана, прервал глубокий звучный голос смуглолицего и
широкоплечего рыцаря, гостя князя Конрада Кантнера.
– Этого могло бы не быть.
– То есть? – поднял голову доминиканец. – Что
вы, господин, хотите этим сказать?
– Всего этого можно было легко избежать. Достаточно
было не сжигать на костре Яна Гуса в Констанце.
– Вы, – прищурился чех, – уже там, уже тогда
защищали еретика, кричали, протестовали, петиции составляли, я-то знаю. А были
и тогда не правы, и сейчас. Ересь распространяется, как плевелы, а Святое
Писание велит сорняки выжигать огнем. Папские буллы наказывают…
– Оставьте буллы, – обрезал смуглолицый, –
для соборных дискуссий, они смешно звучат, когда их приводят в корчме. А в
Констанце я был прав, можете говорить что хотите. Люксембуржец королевским
словом и охранной грамотой гарантировал Гусу безопасность. И слово, и клятву
нарушил, тем самым запятнав честь монарха и рыцаря. Я не мог смотреть на это
спокойно. Не мог. И не хотел.
– Рыцарская клятва, – заворчал Ян Неедлы, –
должна даваться во имя служения Богу, безразлично, кто клянется, оруженосец или
король. Вы называете божеской службой сдержать клятву и слово, данное еретику?
Вы называете это честью? Я зову это грехом.
– Я если даю слово, то это слово, данное перед лицом
Бога. Поэтому не нарушаю его, даже если оно туркам дано.
– Слово, данное туркам, нарушать нельзя. А еретикам –
можно.
– Воистину, – очень серьезно сказал Мачей Карзбок,
познанский официал. – Мавры и турки погрязли в безбожии из-за темноты и
дикости. Их можно обратить. Отщепенец же и схизматик от веры и Церкви
отворачивается, насмехается над ними и кощунствует. Потому-то он Богу во сто
крат противнее. И любой способ борьбы с ересью хорош. Ведь никто, идя на волка
либо на пса бешеного, не станет, будь он в здравом уме, распространяться о
чести и рыцарском слове. Против еретика все годится.