– Он стоял очень бледный и сначала молчал. А потом еле
выдавил из себя, что он не хотел, чтобы так вышло, и просит его простить. Что
он очень сожалеет. Я ушла и больше с ним не разговаривала.
– А Швейцман? – вдруг спросил Макар.
– Что – Швейцман?
– Он знает обо всей этой истории и о том, какую роль сыграл
в ней его друг?
– Не могу вам сказать... – растерялась Полина. – Я
не говорила об этом с Сеней. Мне... мне было очень тяжело, и я не хотела ничего
ни с кем обсуждать. То, что Денис... смог сделать такое... а мы ему так
верили...
В глазах ее появились слезы, и вместо того, чтобы промокнуть
их, Полина с силой зажмурилась. Слезы потерялись в густых ресницах.
– Швейцарец хороший. – Она все-таки достала платок и
приложила к глазам, улыбнувшись извиняющейся улыбкой. – Он порой кажется
смешным, но, познакомившись с ним ближе, начинаешь его уважать. И еще он очень
любит свою жену, просто до обожания, и совсем этого не скрывает. Редкая черта
для мужчины, хотя... – она вдруг покраснела, смущенно улыбнулась, – я
не очень-то разбираюсь в мужчинах, если честно.
Макар, прищурившись, посмотрел на нее и неожиданно спросил:
– Полина, а вам нравятся крысы?
– Крысы? – изумилась она. – Какие крысы?
– Обычные, домашние.
Она задумалась и некоторое время молчала, сосредоточенно
глядя на Илюшина. Потом медленно проговорила:
– Нет... пожалуй, нет. Мы никогда не держали крыс, может
быть, они бы мне и понравились. Но сейчас я представила себе крысу и подумала,
что, скорее, нет. Мне нравятся птицы.
– Птицы?
– Да. Во дворе нашего дома есть голубятня, я дружу с ее
хозяином, помогаю ему кормить голубей, когда выдается свободное время. Они
удивительные: умные, красивые, очень ласковые. Этой голубятне, представьте, уже
лет тридцать, а вокруг нее по-прежнему детишки собираются, как было когда-то в
моем детстве.
Полина не стала спрашивать у Илюшина объяснения его
странному вопросу о крысах, а он не стал ничего объяснять. Их разговор всплыл у
Сергея в памяти, когда он увидел карандашный набросок на стене напротив: пять голубей,
запряженных в тонкую упряжь, несут по воздуху хохочущую тучу.
«Он не хотел, чтобы так вышло, – повторил про себя
Бабкин, сидя в гостиной у Чешкиных и вспоминая отстраненного человека,
застегнутого на все пуговицы, каким показался ему Денис Крапивин. –
Конечно, он не хотел, чтобы вся эта история всплыла и стала известна родным
Чешкина. Бьюсь об заклад, именно оттого его так и перекосило при упоминании
Марии Томши, что она заложила его с потрохами».
– Нашел, вот он. – В комнату вошел Чешкин, держа в руках
тонкую школьную тетрадь. – Сам переложил в другой ящик, а после
запамятовал. Коля всегда писал в тетрадях и только от руки. Пожалуйста,
читайте, если угодно.
Сергей и Макар склонились над тетрадкой. Почерк был крупный,
разборчивый, читать оказалось легко. Подчеркиванием Николай выделил заголовок –
«Платье короля».
– Платье короля, – вполголоса повторил Илюшин и начал
читать.
Платье короля
Король недоверчиво смотрел на себя в зеркало. Он не
ожидал... Не ожидал, что платье окажется – таким.
Платье было как лист, в котором на просвет видно тончайшее
кружево прожилок, разбегающихся по зеленой мякоти. Платье было как лед –
прозрачный хрустальный лед, из-под которого темным глазом, не мигая, смотрит
лужа. А когда король повернулся вокруг себя, платье стало как ветер и
закружилось вокруг короля, повеяв прохладой и нежным миндальным запахом.
Кто бы мог подумать.
Он обернулся и пристально посмотрел на портных –
большеруких, нескладных, с глуповатыми овечьими лицами.
– Где вы научились так шить? – не сдержался король.
Тот, что старше, с загорелой до черноты лысиной посередине
головы, неловко переступил с ноги на ногу и, запинаясь, сказал:
– Так, это... ваше величество... Ганс нас учил, ага. Старый
он был, вот и взял помощников.
– И руки у него были больные, – тихо вставил
второй. – Как по осени пальцы скрючило, так больше и не разогнуло.
– Начал он нас учить и все боялся, что не успеет, торопился.
– И не успел ведь. А мы... мы потом сами, потихоньку... Вот
и вышло.
Первый раз за все время на лицах портных промелькнуло
что-то, похожее на гордость. Но тут же исчезло, сменившись прежним овечьим
выражением.
Король бросил на себя еще один взгляд в зеркало. А затем
трижды хлопнул в ладоши, и из соседней залы, шелестя, потекли придворные.
Восторженный шепот... Кто-то ахнул, не веря своим глазам, а
кто-то покосился на портных, не понимая, в чем дело. Король невнимательно
смотрел за придворными – он и так догадывался, кто увидит платье, а кто нет.
Собираясь выходить, он задержался возле зеркала, и тотчас же
люди вокруг него заволновались.
– Ваше величество, – озабоченно зашептал Первый
Министр, – нельзя появляться в таком виде! Народ! Народ не поймет!
– Мы не можем не учитывать...
– Вы сами понимаете, ваше величество... настроение масс...
ваше, так сказать, реноме...
– Умоляем... ни в коем случае!
– Они не оценят, не поймут.
– Слишком опрометчивый шаг...
Король нашел взглядом портных. Они прижались к стене, и лица
у обоих были застывшими и обреченными. Они с самого начала знали, что король не
осмелится...
– Я выйду в платье, – сказал король, одним жестом
отметая все возражения. – Люди должны его увидеть. Пусть не все... не все
сразу смогут понять... оценить... Но я выйду.
Портные не улыбнулись, не обрадовались. На их лицах ничего
не отразилось – они так и остались туповатыми лицами мужланов. Только младший
глубоко вздохнул, как человек, завершивший трудный путь, а старший согнул и
разогнул красные пальцы.
* * *
Король шел в толпе и видел, как вспыхивают среди десятков
бесцветных взглядов – взгляды яркие, словно редкие цветы мха на камне.
Недоверие. Изумление. Восторг. Король шел и улыбался, потому что взглядов этих
было больше, чем он ожидал.
Но в толпе нарастало напряжение. Непонимающими глазами люди
смотрели на голого человека, вышагивающего по стертым камням площади. Дружный
вздох пронесся над толпой, когда король величавым движением откинул
несуществующую мантию и расправил складку на подоле.
– Смотрите... смотрите...
В настороженном шепоте толпы не было ничего от
подобострастия придворных.
– А если...
– Тс-с-с!
– Тише, тише, идет!