«Где же все остальные? – встрепенулась Маша, выбираясь
из качелей. – Ирина у себя, Дима с Костиком бегают на улице. А Вероника с
Митей? Неужели тоже дома в такую погоду? Надо их на речку позвать…»
Но прежде чем она успела сделать шаг по направлению к дому,
за ее спиной раздался язвительный женский голос:
– Что, делом собралась заняться? Давай-давай, давно
пора. А то понавезли гостей – ничего не делают, только жрут да на качельках
сидят. Тунеядцы.
Маша обернулась и встретила насмешливый взгляд темных глаз.
Она подумала секунду, но сдержалась и не стала отвечать. Толкнула качели и
быстро пошла к дому.
«Возлюби ближнего своего, как самого себя». Два дня я
мысленно повторяю эти слова, но сегодня поймала себя на том, что говорю их
бездумно, как заученный текст. И ужаснулась. Враг рода человеческого искушает
меня: я представляю картины, которые должны вызывать омерзение, но они наполняют
мою душу радостью и облегчением. Я много молюсь эти дни, я стала меньше есть,
чувствуя, что от голода голова становится легкой и светлой. Но лишь до тех пор,
пока я не вижу ту женщину за оградой.
И тогда страшное чувство охватывает меня – мне кажется, будто
все мои молитвы напрасны. Я слышу ее голос, и ее слова проникают в мою душу,
как корни сорняка в землю, и вытягивают из нее все соки. Я слабею, но мне
нельзя быть слабой, ни в коем случае нельзя. Дай мне силы, Господи. Дай мне
силы….
Но демон напротив меня смеется, и я не слышу ответа на свою
молитву. Лишь отвратительный хрипловатый смех, разрушающий все, что я так долго
и с таким трудом строила. Господи, прости меня, я так хочу убить его, чтобы
спасти всех нас! Господи, прости меня… Господи, дай мне силы остановиться.
Глава 4
Рожала Вероника мучительно. Она старалась никогда не
вспоминать, как заходилась в крике от невыносимой боли и как орала на нее
стоявшая рядом санитарка. Долгое время одна мысль о втором ребенке приводила
Веронику в ужас – слишком сильны были воспоминания о первых родах.
Когда Митя увидел ее на пороге роддома со свертком в руках –
бледную, с запавшими глазами, с убогим хвостиком на затылке, – то чуть не
расплакался от жалости к жене. И только потом вспомнил, что в кулечке с
розовыми бантиками лежит его собственный ребенок. Девочка спала, и крошечное
личико размером не больше его собственного кулака показалось Мите Егорову
красивым, как и лицо его жены. «Слава богу, теперь все наладится», –
подумал он, сам толком не зная, что именно наладится, но твердо веря, что
теперь все будет хорошо.
Все и правда было хорошо первые три дня. Ребенок спал, ел,
громко причмокивая, и опять спал. Митя гладил бесконечные пеленки, соседи по
общаге заглядывали раз в полчаса, чтобы поздравить молодых родителей и сообщить
Мите, что его дочка – вылитая мать. Как будто он сам не знал!
А на четвертый день Вероника заболела. Температурила,
смотрела воспаленными глазами, тряслась в ознобе и стонала во сне, дотрагиваясь
до груди. Вызванный врач покачал головой и сообщил:
– Мастит у вас, мамочка, и очень запущенный. Будем в
больницу отправлять. Куда ж вы раньше-то смотрели? Собирайтесь, спускайтесь к
машине.
После отъезда жены в больницу для Мити Егорова началась
сумасшедшая круговерть. Он договорился на работе и нянчил ребенка, но перед
глазами вставало лицо Вероники – исхудавшее, со впалыми скулами. Пару раз он
договаривался с женами друзей и оставлял Иришку на них, а сам мчался в
больницу, вылавливал врачей, жадно выслушивал прогнозы и потом сидел у кровати
жены, чуть не плача оттого, что нужно ехать обратно. Если бы Митя мог
разорваться, он бы разорвался, потому что оставлять Веронику на казенный
больничный присмотр было не в его силах. Он занял денег, таскал нянечкам и
медсестрам конфетные коробки, но деньги быстро закончились, а на свою зарплату
инженера он не мог купить жене достойный уход. И тогда Митя в отчаянии вспомнил
про Юлию Михайловну…
Выгнав нахала зятя из квартиры, Юлия Ледянина затянулась
сигаретой и выпустила дым в свое отражение в зеркале на шифоньере. Значит,
хвост Веронике прижало… Ничего, ничего, девочке только полезно повзрослеть, да
и ее супругу тоже. Ничего смертельного в их ситуации нет – подумаешь, в
больнице за ней не ухаживают как следует, а мужику с ребенком тяжело. Значит,
не нужно было рожать. Каждый человек должен сам отвечать за свои поступки –
Юлия Михайловна знала об этом с юности. А то как замуж выскакивать на пятом
курсе, Вероника сама справится, а как сложности начались – так Юленька помогай.
Нет уж, дудки! Вот припрет их по-настоящему – тогда поможет,
а сейчас пусть сами выкручиваются. Заодно проверят, такой уж ли крепкий у них
брак. Уж если оставаться одной, так не в сорок и не в тридцать, а в двадцать
пять – тогда еще есть шанс приличного мужика найти, даже если сама с дитем. А Вероника
наверняка останется одна – не выдержит этот хлюпик испытаний, нет, не выдержит.
Нормальный парень деньги бы зарабатывал, вагоны разгружал, а этот к матери жены
пришлепал. Ну надо же, выбрала Вероника слизняка!
Юлия Михайловна потушила сигарету в пепельнице и открыла
шкаф. Предстояло выбрать одежду для свидания, а к такому делу в ее возрасте
нужно подходить ответственно.
Тяжелое время Вероникиной болезни закалило обоих – и Митю, и
Веронику. Когда жена вернулась домой из больницы, Митя на радостях устроил
торжественный ужин – с макаронами, посыпанными сыром, и банкой кильки в
томатном соусе. Хорошо еще, что на кильку денег хватило: после того, как он
раздал долги, они с Вероникой остались почти ни с чем. Кильки Митя
художественно разложил на плоском блюде, взятом у соседей, и когда Вероника
увидела цветок из рыбешек, то начала смеяться так заразительно, что за ней
засмеялся и он, хотя за занавеской только что заснула Иришка, а будить ее не
стоило – раскапризничается, захнычет. Но они смеялись, смеялись от души, будучи
в полной уверенности, что тяжелое время закончилось.
Про мать Вероника старалась не вспоминать. Митя рассказал ей
о том, как теща высмеяла его и выставила вон, только спустя полгода. Жена
выслушала его рассказ, покивала, помолчала. Потом сказала:
– Знаешь, Митенька, это даже хорошо. Не будет у нас с
тобой лишних иллюзий.
В общаге они жили долго – до тех пор, пока Мите не дали
крохотную квартирку, в прихожей которой было не раздеться, а в кухне – не
приготовить толком еды, настолько они были малы. Но Вероника и Митя были
счастливы. На радостях Вероника позвонила матери, с которой не созванивалась
уже несколько лет. Но Юлия Михайловна разделить радость дочери не пожелала:
сообщила, что куда-то опаздывает, и потребовала больше из-за всякой ерунды ее
не беспокоить.
– Квартиру получили, три на два метра… – фыркнула
она в трубку. – Десять лет ждали и дождались наконец. Неудачник твой муж,
так и передай ему.
Вероника зареклась разговаривать с матерью, но ничего
поделать с собой не могла: на каждый Новый год и день рождения Юлии Михайловны
стала звонить и поздравлять. Когда мать была в хорошем настроении, она могла
мило поболтать с Вероникой, и тогда дочь узнавала от матери о новых событиях в
ее жизни. Юлия Михайловна успела выйти замуж и развестись, устроиться на новую
работу, бросить ее и вернуться к старой. Если была в плохом, она отрезала: «И
тебе всего хорошего» – и бросала трубку. Однажды Юлия Михайловна ни с того ни с
сего набросилась на Веронику и наговорила такого, что Вероника после разговора
чуть не расплакалась и долго сидела на табуретке, прижимая ладони к горящим
щекам. «Курицей меня назвала… Кургузой идиоткой… За что? Что я ей плохого
сделала?»