«Знаешь, мама, она как будто гипнотизировала меня, –
молча пожаловалась Светлана фотографии. – Я не хотела ее слушать, правда!
Только какая-то часть меня слушала – неправильная часть, нехорошая. Я сама
никогда бы не отказалась от Егора, но она как будто заставляла меня. Говорила,
что его нельзя любить… Я знала, что это неправда, но, когда она так говорила,
мне и в самом деле начинало казаться, что нельзя.
Я сделала самое простое и самое правильное. Ее нужно было
убить, потому что она была как гниль, от которой загнивает все, что рядом. Я не
жалею ни секунды о том, что убила ее, потому что после ее смерти я смогла
спокойно дышать и спокойно любить Егора, не боясь ничьих слов и не вспоминая о
том, как два года назад предала его.
А ты, мама, ты испугалась, да? Когда тебя обвинили в
убийстве, ты испугалась, что они подобрались уже близко ко мне, что они вот-вот
найдут меня… И тогда ты призналась. И сделала все так, что они поверили тебе.
Ради меня и Егора ты пошла на то, что твоя вера считает самым страшным грехом,
какой только может быть. Я не верю в твоего бога с его жестокими правилами, но
какое это имеет значение? Главное, что в него верила ты».
– Я никогда не брошу Егора, – пообещала она Елене
Игоревне, смотрящей на нее с памятника жестко и без улыбки. – Ты не
беспокойся, мама.
– Ба-бя, – сказал детский голос позади нее, и
Светлана резко обернулась, чуть не закричав.
Егор сидел в коляске, наклонившись вперед, и всматривался в
лицо на фотографии. Он вспомнил ее! Бабушка гладила его каждый день, разговаривала
с ним, а когда она наклонялась, от нее пахло чем-то приятным, хотя и не так
хорошо, как от мамы. Бабушки давно не было рядом, но сейчас он вдруг узнал ее –
и сопоставил плоское лицо на снимке с тем, которое привык видеть каждый день.
– Бабя, – повторил Егор, с трудом ворочая
непослушным языком. – Мама, бабя! Мама, бабя!
Он сам удивился тому, как слова рождались во рту, и вылетали
из него, и становились слышны всем вокруг. Еще удивился тому, что не пробовал
сделать этого раньше, потому что слышать самого себя было интересно и необычно.
Егор только не понимал, почему плачет мама, сидя на земле около его коляски, и
трясется так же, как трясся игрушечный человечек на машинке, когда бабушка
везла ее по камням.
– Егорушка, – всхлипнула Светлана, – мальчик мой,
умница! Маленький мой, скажи еще что-нибудь!
Она слушала сына, повторяющего два слова, и счастливо
смеялась сквозь слезы. Егор выздоровеет, научится разговаривать, будет называть
ее мамой! И теперь наконец-то они будут счастливы, и можно будет ничего не
бояться, а просто жить, забыв про все страхи, и про смерть, и про темное время,
в котором она существовала последние четыре года.
Потому что самый темный час – это час перед рассветом.