Моя мужская правда - читать онлайн книгу. Автор: Филип Рот cтр.№ 50

Зачем я променял Дину Дорнбущ на Морин? Если хотите, могу объяснить. Да затем, что Дина восторженно постигала в своем колледже особенности архитектоники мильтоновских элегий и, слушая меня раскрыв рот, с готовностью принимала мое мнение за собственное. А еще потому, что ее отец раздобыл для нас билеты на модный бродвейский мюзикл, и, сидя в первом ряду, я должен был взирать на сцену, дабы не оскорбить дарителя. И еще потому — это прозвучит невероятно, но правда часто бывает невероятной, — что, прибегая из колледжа, Дина нежно целовала меня, и мы немедленно и увлеченно приступали к любви. Короче говоря, я променял ее на Морин из-за того, что Дина была богатой, красивой, защищенной, счастливой, сексуальной, восторженной, молодой, страстной, умной, уверенной в себе, честолюбивой. Папина дочка, у которой есть все. А мне этого было мало. Или много. Или вообще в свои двадцать пять я искал не этого. Я искал самостоятельную личность. Женщину.

Двадцать девять лет. Два замужества, оба неудачные. Никаких нажитых богатств, никаких унаследованных, полоумный отец, скромный гардероб, неопределенное будущее, — вот все, чем обладала Морин. Куда же больше? Она была единственной из моих знакомых, самостоятельно державшейся на плаву. Ни от кого — ничего. И не надо. «Я всегда более или менее сама со всем справляюсь», — сказала мне Морин на той вечеринке у какого-то поэта. От Дины подобных слов ожидать было нельзя — за нее все делалось другими. Так же, впрочем, как и за меня.

Нет, Морин была не совсем единственной. Кое-что повидала в жизни и Грета, моя франкфуртская подружка. Она заканчивала школу медсестер. В сорок пятом ее семья бежала из Померании от наступающей русской армии. Я был готов не пропустить ни слова из рассказов Греты о войне, но она почти ничего не рассказывала. В год окончания Второй мировой будущей медсестре едва сравнялось восемь. Что она помнила? Мать, братья и сестры. Жизнь в маленькой деревне. Свежие яйца прямо из-под курицы. Забавные козочки. Уроки в сельской школе. Вот-вот придут красные. Бегство. Наконец оказались в расположении американцев. Один солдат дал девочке апельсин. Еще она помнила, что мать, когда дети особенно расшумятся, прикладывала руки к ушам и умоляюще говорила: «Тише, тише. Не галдите, как евреи на рынке». Рыночный гвалт — вот, кажется, и все, с чем ассоциировалась у Греты самая страшная катастрофа века. По правде сказать, это слегка осложняло наши отношения. Грета не могла понять, почему я, как ей казалось, ни с того ни с сего впадаю в сумрачную задумчивость. Я же в это время безуспешно пытался убедить себя, что она не имеет никакого отношения к уменьшению рыночного гвалта на шесть миллионов глоток. Ничего не получалось. Я становился раздражительным. Послушай, ей было всего восемь, когда война закончилась. Да, но ты — чернявый еврей, а она — белокурая бестия. Не бестия, а прелестная, добродушная, здравомыслящая, практичная восемнадцатилетняя девушка. И тем не менее… Моя мнительность и отчаянные попытки подавить ее не привели ни к чему, кроме зарождения одной из сюжетных линий романа «Еврейский папа».

Роман любовный и роман литературный были, как видите, неразрывно связаны. Я черпал из жизни и вливал в прозу.

Жаркие объятия служили подпиткой для работы воображения. Женщина как пища для размышлений. Сексуальные аппетиты не только и не столько сексуальны.

Морин, как уже говорилось, ничего не стоило устроить скандал. Почему я — не могу? Может быть, я выше этого? Конечно, выше. Неприятные ситуации и всяческие жизненные коллизии того не стоят. Любую заморочку можно разрешить без вулканообразного выплеска эмоций. Вот вам пример: ведь удалось же разобраться с моральной проблемой по имени Грета. Так я думал. Не поклянусь, что был прав.

Самостоятельная Морин оказалась существом беспомощным. Внешне это выражалось в беспрестанной войне со всем миром. Она постоянно была окружена негодяями, шарлатанами и проходимцами, так и ищущими, чем бы напакостить. Сама Морин никогда ни в чем не признавала себя виновной и ничего не доводила до конца — пыталась одолеть житейский океан, то и дело бросая одну соломинку и немедленно хватаясь за другую. Другого способа плавания не знала. Это был ее стиль: порывистость плюс агрессивность. Когда Морин впервые набросилась на меня, я целиком сосредоточился на защите и потому не сразу осознал, что ярость нападающей стороны вызвана беспомощностью и отчаянием. Раньше я никогда не дрался — даже в детстве. Но армейская выучка и, главное, молодость позволили довольно ловко выбить из рук агрессорши ее излюбленное, как показал дальнейший опыт, оружие: туфлю с острым каблуком-шпилькой. Однако Морин на этом не успокоилась. Со временем я понял, что действительно обезоружить и утихомирить ее, вышедшую на тропу войны, может только крепкая затрещина. «Ты такая же скотина, как Мецик!» — завизжала она, получив наконец в нос, и скорчилась на полу от страха, но мне-то и сквозь пелену бешенства было видно, сколько скрытого удовольствия получает Морин от того, что сумела-таки превратить высоколобого творца-морализатора в озлобленное дикое животное.

Разумеется, до рукоприкладства дошло не сразу. Ей пришлось немало постараться, чтобы довести меня до ручки. Поначалу я действовал иначе, пытаясь найти приемлемый финал для наших отношений, с каждым днем все более невыносимых и мучительных, становящихся опасными для здоровья и даже жизни. К тому же мне было искренне жаль Морин. Я уже отчетливо понимал, что толкает ее на дикие, поистине безумные демарши: полнейшая беспомощность. Нападая, она отчаянно защищалась, — именно так обстояло дело. Проходили месяц за месяцем. Я все яснее понимал ее сущность. За что бы Морин ни бралась, она неизбежно терпела фиаско. Иначе и быть не могло: гнусные козни подстерегали ее везде и повсюду. Настоящая мания преследования. Послушать только эти рассказы: директор театра на Кристофер-стрит обещал перевести из билетерш в актрисы — и обманул; преподаватель актерского мастерства из Вест-Фортиса зазывал в ассистентки, но оказался психом; один работодатель — «рабовладелец», другой — «дурья башка», третий — «бабник». Иной раз она покидала с трудом и унижениями добытое место со скандалом и хлопаньем дверей, иной — просто покидала, но в любом случае являлась ко мне в слезах и озлоблении. Середина дня. Пишмашинка только что не дымится. Работа в самом разгаре. Кажется, дело пошло. Рубашка взмокла на спине, будто я весь день гонялся по городу за шайкой бандитов. Но — очередной наниматель нарушил очередное обещание, которыми ее кормили все кому не лень. Морин внезапно врывается в полуподвал. При виде человека, получающего удовольствие от труда, в костер лютого гнева против эксплуататоров-кровососов подливается масло зависти и горечи по поводу собственной невостребованности. Учтем при этом, что ей нравились мои опубликованные рассказы, хотя, говоря об этом, она не столько хвалила их, сколько ругательски ругала критиков. А впрочем, нравились не рассказы, а имя, которое я приобретал. Я — значит, и она тоже. При определенных обстоятельствах. Что дал ей Мецик? Подложил шестнадцатилетнюю в койку к приятелю. Уокер? Блудил с гарвардскими первокурсниками, наплевав на нее. А я? Питер Тернопол демонстрировал трепетное служение искусству, юношескую неиспорченную честность и мог дать имя. Свое имя.

Наша связь так или иначе шла к концу. И пришла бы. Но тут Морин сказала… Да вы прекрасно знаете, что она сказала. А я хоть и почуял обман, но позволил себя переубедить. Не поверил, что она действительно способна на такое — она, которая вообще ни на что не способна. От ситуации за милю несло дерьмом; другой бы сразу ноги в руки — и бежать. Я — нет. Представить себе не мог ничего подобного. Зачем лгать Питеру Тернополу? Чтобы выйти за него замуж? Тоже мне, подарочек. Ведь ясно же, что от такого союза никто не сможет получить удовольствия. Водить за нос? Ради женитьбы? Меня? Слишком бессмысленно — даже для Морин. Мне Только Что Стукнуло Двадцать Шесть. Я Работаю Над Большим Романом. Я Только Начинаю Жить. Я уже тысячу раз говорил, что наши отношения, которые с самого начала были ошибкой, превратились в кошмар. «Мы оба одинаково в этом повинны, Морин», — говорил я, хотя сам-то не знал за собой ни малейшей вины, но хорошо, пусть, поделим прегрешения пополам, и каждый понесет их дальше своей дорогой, да не пересекутся больше наши пути, и не надо сцен, хватит, примем единственное разумное решение. Оставим в прошлом подтасовки и потасовки. «Между нами, — говорил я холодно и рассудительно, оставив побоку сантименты и романтическое заламывание рук, — не было и нет ничего общего; так пусть и не будет». Она слушала и кивала в знак молчаливого согласия (попробуй не согласись со столь разумными и исчерпывающими доводами). Прощай. Удачи тебе, Морин.