Разумеется, она помнила конфуз, когда в жарком
котильоне, проводя ее под своею рукою, отец (он любил танцевать с Юлией и
вообще танцевал превосходно) сбил с нее и тюрбан, и маску, и прическу
растрепал… испортил танец, испортил ожидание заветного часа разгадки масок – и
все ради того, чтобы колеблющийся жених мог решить, разорвать помолвку или нет!
Приехал бы в дом как человек… Они, наверное, понравились бы друг другу, да,
разумеется! И не было бы бегства с Адамом, и ночи на почтовой станции, и белого
крючка в окровавленном глазу горбуна, и «садовников» с «венками», и безумного
Ржевусского, и раскрашенных статуй в сиреневой комнате, и смертельного шепота
Ванды, свесившейся с плота…
Да что же он сделал, как он мог сделать этакое
со всей жизнью Юлии, со всей ее судьбою?! Как подумаешь, в последний год все
события были подстроены так или иначе им… Ох, а это что же – он врал, что все
забыл после удара по голове? И тут притворство?!
Юлия в голос зарыдала от стыда, от
безнадежности, а пуще оттого, что при событии, которое могло, должно было стать
счастливейшим в жизни, чувствует себя так, словно стоит, связанная по рукам и
ногам, беспомощная, на Лобном месте.
Она не могла видеть Зигмунда, он стоял
недвижимо, как бы застыв, и даже дыхания его не было слышно, однако Юлия не
сомневалась, что он едва сдерживает раздражение от ее вопросов, от ее слез, а
ведь и тех и других у нее еще много, слишком много, и не знаешь, о чем прежде
спрашивать!
Она глубоко вздохнула, но все равно – сразу с
голосом сладить не удалось, и первые слова выговорились тоненько, жалобно –
наверное, это еще пуще рассердило Зигмунда, потому что он как-то дернулся в
темноте, но вновь остался неподвижен. Да, да, конечно, ты ждала, что он не
выдержит и снова схватит тебя в объятия, начнет утешать и, как пишут в романах,
осушать поцелуями твои слезы? Бесполезно будить в людях чувства, которых они
лишены, только и остается, что пытаться прочесть невнятные страницы в книге
судьбы своей: ужасаясь настоящему, страшась будущего, открывать прошлое.
– Это вы, стало быть, сообщили отцу о моем
местонахождении?
– Разумеется, – почему-то очень тихо
проговорил Зигмунд.
– И он знал, что вы находитесь в лазарете?
Может быть, даже виделся с вами?
– Знал. Но не виделся: вы могли об том
случайно проведать, и это вызвало бы у вас ненужные подозрения.
– Что ж, весь этот план был вами измыслен? И
отец его сразу одобрил?
– Не сразу. Постепенно, а все ж согласился со
мною.
– Да почему? – с безнадежностью слепого,
глухого и немого, неспособного уловить простоты и обыденности человеческого
общения, возопила Юлия. – Да разве же нельзя было мне все открыть?! Отец
ведь знал, я из его воли не выйду: что он мне велит, то и сделаю…
– Так ли? – тихо, быстро спросил
Зигмунд. – Но я этого не знал.
– А, понятно. Вы вспоминаете мое бегство с
Адамом. О Господи!.. А вы, часом, не открыли отцу, где и когда мы впервые с
вами свиделись?
– Я… избежал подробностей, – сухо
проговорил Зигмунд. – Сообщил только, что вы принимаете меня за другого,
но обстоятельства нашей жизни весьма запутались, и я обязан на вас жениться,
потому что… вы сами знаете почему.
Юлия привычным движением схватилась за сердце.
«Обязан… вы сами знаете почему…» Да – чтобы
грех прикрыть, ведь он был первым мужчиной у той, кого затем толкнул в объятия
столь многих.
– Князь Никита Ильич – умный человек, –
продолжал Зигмунд. – Умный, опытный, тонкий. Он как-то обмолвился, что
слишком многое испытал в жизни и в любви, чтобы не знать: судьба человека – это
затейливо сплетенная провидением сеть недоразумений, из которой мы всю жизнь
пытаемся выбраться. С большим или меньшим успехом. Поэтому он и постарался мне
поверить.
«Поверить – и сломать жизнь родной дочери…»
Юлия опустила голову. Она не судила отца:
слишком любила его. И сама знала в Зигмунде эту силу – невероятную, чарующую,
подавляющую, которой невозможно противостоять. Силу настоящего мужчины. Силу
героя, для которого жизнь – лишь ристалище, где он свершает свои подвиги, не
обращая внимания на дам, восхищенно всплескивающих руками. Отец такой же, но
ему важно в жизни одно: любовь и восторг Ангелины. А Зигмунд…
Нет, хватит то и дело задумываться и плакать.
Судьба решительно сломана!
– Почему вы отправили в Варшаву Адама и
остались на станции? – выпалила Юлия, и дальнейший их разговор впрямь
напоминал перестрелку, так быстро отвечал Зигмунд и так быстро Юлия задавала
новые и новые вопросы. Бессмысленную перестрелку, потому что оба уже истекали
кровью, а все не могли остановиться и мучили, мучили друг друга…
– Чтобы поговорить с вами, предостеречь вас.
– Отчего сразу не сделали этого?
– Оставил на утро. Думал, вы уснули. Да и сам
уснул: очень устал.
– И ждали Аннусю!
– Возможно.
– Вот как! Возможно! Намеревались утром
побеседовать с невестой, проведя ночь с другой женщиной?
– Знаете, Юлия, по-моему, все дело в том, что
вы не можете простить мне двух вещей: что я сам не пришел к вам в ту ночь – и
что назвал вас именем другой женщины.
Это уже был не выстрел – залп из всех орудий!
Самое страшное, что он попал в цель: все так, все правда! Но отвечать следовало
столь же разрушительно и бить без промаха:
– Вовсе нет. Не обольщайтесь. Я до последнего
мгновения была уверена, что предаюсь любви с Адамом. А вас я не могу простить
за то, что вы отправили меня в Цветочный театр.
– Этот болван Аскеназа получил от меня
преизрядную взбучку! – яростно крикнул Зигмунд. – Я вернулся в
Варшаву утром и сразу помчался в ваш дом. Он был разрушен, разграблен. Мне
понадобилось время, чтобы вспомнить о Богуславе: о ней как-то обмолвился в
разговоре ваш отец. Но тут уж я был слишком на виду, началось заседание комитета
повстанцев у Лелевеля – я должен, обязан был присутствовать! Единственным из
моих людей, попавшихся на глаза, был Аскеназа. Я послал его найти вас, надежно
укрыть. Этот пес ничего не понял и притащил вас в свой Театр. Слава богу, что
ему, а главное, этой мерзкой Люцине не взбрело в голову выпустить вас на сцену!
Шимон поклялся мне своим Иеговой, что вам не причинили никакого вреда, и он не
понимает, отчего вы так внезапно исчезли.