Юлия быстро опустила ресницы. Ничего себе!
Отец и прежде видел ее насквозь. Пожалуй, придется всерьез постараться, чтобы
надежно скрыть от него все те переломы, трещины, ссадины и раны, которые
оставили последние полгода в ее душе.
Но письмо! Кто его написал? Первой мыслью
почему-то было – Виктор Петрович. Но тут же вспомнилось, с каким безнадежным
упорством он пытался уверить отца, что в лазарете живет не Юлия Аргамакова, а
Юлия Белыш.
Она с опаской глянула на отца и поняла –
опасаться есть чего: князь Никита Ильич и прежде был востер, ну а если дело шло
о дочери, да еще о заблудшей дочери… Он не только видел Юлию насквозь, но и
слышал ее мысли!
– Белыш… – произнес он, ловя взгляд дочери и
цепко держа его в прищуре своих серых проницательных глаз. – Рад, что ты
столь хорошо запомнила эту фамилию!
Юлия стояла как под прицелом. И думать нечего
открыть отцу всю правду, а все же его догадливость должна иметь предел! Хватит
с него пока что обиды на дочь, из каких-то пустых причин скрывавшую истинное
имя-звание и отдалявшую встречу с отцом. Ничего, сейчас минует первая сердитая
вспышка – и князь отойдет, поуспокоится, а Юлия тем временем что-нибудь уж
измыслит в свое оправдание…
Пустая надежда! Он не дал ей такой
возможности!
– Не стану говорить, сколь горько мне было
осознать, что ты причинила тревоги мне и княгине, матушке твоей, лишь из
склонности к авантюрам, – проговорил генерал, отводя взор от Юлии, но
легче той стало лишь на мгновение: слова отца были похлестче пощечин. –
Знаю: судьба родителей – страдание за детей своих. Ты у нас одна, ты свет очей
наших, и каковую стезю ты бы ни выбрала, наша забота – беречь тебя и охранять.
Но, верно, пришло время, когда наших сил на сие хватать не будет, стало быть…
Он помедлил, как бы набираясь духу, и Юлия
подняла на него глаза с таким беспомощным, тревожным выражением, что князь едва
не махнул рукой на всю затею. Честно говоря, затея сия ему с самого начала
казалась чересчур уж рискованной и даже театральной; будь его воля, он бы все
открыл дочери, но Юлия вышла из его доверия, да и слишком она была своевольна,
чтобы уметь трезво мыслить! К тому же князь не мог, не считал себя вправе
отказать сыну человека, спасшего ему жизнь. Да и вообще, много тут сошлось
причин, по которым он был принужден продолжать в том же тоне, – нет, в
тоне все более непререкаемом!
– …а стало быть, надобно, чтобы другой человек
принял на себя об тебе заботу и опеку, коя ему будет положена судьбою.
– Как это? – пролепетала Юлия совсем
по-детски, и князь, вовсе осерчав, воскликнул:
– Как? А вот знай, как: замуж пойдешь!
Молчать! – рявкнул он, хотя Юлия не только не издала ни звука, но и, кажется,
дышать перестала. – Я, глядишь, и поколебался бы, да ты сама себе судьбу
накликала. Замуж пойдешь за Сашку Белыша, помнишь такого? Да что спрашивать! И
ни слова я не желаю слышать! – Князь опять топнул об пол, то ли желая
устрашить дочь, то ли себя подстрекая. – Мне стеречь тебя теперь недосуг,
но все ж надеюсь, ты не станешь позорить отца, исполнишь данное слово. Белыш
теперь тоже в войсках, недалеко отсюда. Он уже осведомлен и о спасении твоем, и
о моем решении. И всецело с ним согласен. День, много – два ему на дорогу, а
там… Под венец! Немедля! Отправитесь в Госпожинское – там полк стоит. Вот,
душенька моя, полковой священник вас и окрутит. Ничего! – выставил князь
вперед ладонь, стоило Юлии шевельнуться. – Не все ему умирающих да покойников
соборовать, надеюсь, венчать еще не разучился!
Отец произнес эти слова с таким пылом, как
будто речь шла о самом главном препятствии к браку. Юлия схватилась за горло –
но рыдание, которое она пыталась сдержать, умерло в груди, так и не появившись.
Захотелось упасть в обморок – случай был подходящий, – но не удалось.
Странная покорность вдруг снизошла на нее. Это
было сродни духовному и физическому оцепенению, когда основой жизни становится
безразличие, готовность принять все, что ниспошлет судьба, – пусть без радости,
но и без сопротивления.
Конечно, она не ждала от отца такой
беспощадной ярости. Но… сама виновата! Его власть над нею – казнить или
миловать, и Юлия, некогда мечтавшая об emanсipation, слишком уж наглоталась
свободы – едва не захлебнулась в ней! – чтобы не понять: всему в жизни
должен быть положен свой предел – и свободе тоже.
Сколько можно метаться и разрывать себе
сердце, мечтая о несбыточном? Довольно она уже наломала дров в своей судьбе –
пора их подбирать и укладывать в поленницу. И… и разве не отрадная весть, разве
это не облегчение, что теперь поводырями ее в этой жизни будут двое сильных
мужчин: отец и… тот, неведомый, извека предназначенный?
Пусть сбудется воля родительская и Божия над
нею; Юлия с радостью примет ее. А если все обернется не счастьем, а страданием?
Что ж, значит, будет страдать, и терпеть, и втихомолку утешаться тем, что в сем
страдании повинен, наконец-то, кто-то другой, а не она сама, горячая и
неразумная головушка!..
И все же покорность эта далась ей нелегко:
враз обессилев, Юлия стояла недвижимо, безучастно приняв прощальный поцелуй
отца и едва ли осознав, что князь Никита ушел.
* * *
Хоть и смирилась Юлия всем существом своим с
отцовым решением, а все же знала: терпения ее хватит ненадолго. Всей душою,
чистой, как вода в роднике, несмотря на взбаламученное сердце, оставалось
надеяться, что князь не задержит с приказом, который ей надлежит исполнить, не
то… Не то, побаивалась Юлия, пойдут клочки по закоулочкам, ибо всем существом
своим она всегда верила в истинность сказок и, вопреки всему, надеялась, что
прискачет королевич на белом коне, увезет девицу-красавицу, которую судьба да
воля родительская понуждают идти за немилого да постылого…
Ничуть не бывало! Королевич уехал восвояси,
даже не взглянув на башню, где обреченно ждала своей участи эта самая девица. А
наяву сие означало, что на другой же вечер после отцова посещения в место
Юлиного добровольного заточения явился доктор Корольков и словно невзначай
обмолвился, что Зигмунд Сокольский отбыл к месту службы.
Юлия беспомощно воздела руки:
– Да как же? Он ведь больной, слабый весь…
– Natura sanat, medicurs curat morbos, –
пожал плечами доктор, как-то глупо хрюкнув, словно бы едва сдерживая смешок. Да
и весь он был сегодня какой-то… задорный.
Юлия подозрительно повела носом: не под каплей
[66] ли
Виктор Петрович? Вроде нет: от него привычно пахнет всего лишь карболкою.