Посреди двора стояли друг против друга
полуодетый Ржевусский и пан Жалекачский, поигрывающий карабелею. Точь-в-точь
такая же была у «бедуина», да не совсем, на конце ее не было отверстия с
продетой насквозь проволокой. Такую штуку Юлия уже видела: когда размахивали
саблею, проволока била по лицу противника и не давала подойти поближе.
Вот и теперь Жалекачский наступал играючи, а
Ржевусский неловко пятился. По всему видно было, что он более привык держать в
руках кокетливую французскую шпажонку, а не это коварное оружие – то ли
турецкое, то ли польское. И все-таки уродился он удал да ловок, а потому, как
бы и забыв про свое нелепое одеяние, постепенно освоился с незнакомым оружием и
перешел в наступление. При первом же его выпаде пан дракон столь удивился, что
замешкался – и рубаха его тут же была вспорота от шеи до пояса.
Даже сквозь толстые стены проник разъяренный
рев, и по знаку хозяина толпа прихлебателей навалилась на Ржевусского, а сабля,
выбитая из его руки, покатилась, звеня, по замороженному двору.
«Что же вы делаете? – чуть не закричала
Юлия. – Все на одного?! Да вы же дворяне, шляхта!»
Но она не сказала ни слова, подавленная
стремительностью событий и осознанием: эта дерзость может стать вообще
последней дерзостью в ее жизни, ибо пан Жалекачский – царь и бог в своем
поместье! Ему человека убить – что чихнуть! Ведь сейчас все, кажется, к этому и
шло. А когда толпа снова отхлынула, бурнус Ржевусского был завязан под шеей
наподобие савана и стягивал руки покрепче смирительной рубашки. Даже ноги были
спутаны – он только и мог что семенить, подталкиваемый к перепуганному ксендзу,
которого в тычки гнали с другого конца двора, а из низенькой дверки подвала
выходил, с наслаждением расправляя могучие плечи, длиннорукий приземистый
человек, державший в руках… о Господи Иисусе! – топор палача, и при этом
зрелище ноги Ржевусского вовсе заплелись, а изо рта вырвался нечеловеческий
вопль.
– Да нет, быть того не может! –
пробормотала вконец потрясенная Юлия. – Так не бывает! За что?!
Вспомнились высокопарные тосты за воскресший
дух старого польского рыцарства, за свободу Речи Посполитой, за польский гонор,
за волю и разгул его.
«Какая еще свобода?! – в ужасе подумала
Юлия. – Вот она – ваша свобода! Вот воля вашей гордыни и этого
несусветного гонора! Разве вам свобода не губительна? Не нужны ли всякому из
вас, равно пану и холопу, кнут и острастка?!»
– Ох, ох… – раздался жалобный голос рядом, и,
покосившись, Юлия увидела какую-то женщину с залитым слезами лицом, которая,
горестно подпершись, смотрела во двор. Юлия вглядывалась какое-то время, прежде
чем узнала пани Жалекачскую. Вот теперь никто не дал бы пани Катажине менее
лет, чем ей было в действительности. Скорее она походила сейчас на собственную
мать… А то и бабушку, и ухищрения искусства красоты, местами обновленные, а
местами остававшиеся со вчерашнего дня, ничуть не помогали, ибо штукатурка
кое-где потрескалась, кое-где обвалилась, а кое-где была размыта потоками слез.
И все-таки, несмотря на смехотворную маску, сейчас дракониха показалась Юлии
куда проще и приятнее, ибо ничто не скрывало в ней человечности, а глаза полны
были искреннего горя. Она беспрестанно крестилась, перебирая четки, и с губ ее,
попеременно с жалостными стонами, слетали слова мольбы за пана Вацлава, такого
молодого, такого удалого, такого красивого да пригожего… Ах, Пресвятая Дева,
такого стройного и обворожительного!
«Да она же в него влюблена! – вдруг
догадалась Юлия. – Она не просто жалеет его и не просто хочет: она
влюбилась в него с первого взгляда!»
В это мгновение пани Катажина обернулась к
Юлии и обратила на нее полные муки глаза.
– Да чтоб тебе ни дна ни покрышки! Чтоб тебя
похоронили на росстанях! – простонала она. – Черт ли принес тебя к
нам! Да попадись мне тот проклятый Фелюс, я ему все очи повыдеру! Кабы не
привез он тебя сюда, ничего б и не было! – Она резко мотнула головой,
указывая во двор. – Через тебя такой… ах, такой… гибнет!
Она захлебнулась рыданиями, и это дало Юлии
мгновенную передышку. Впрочем, и самого мгновения достало, чтобы придумать, как
можно спасти Ржевусского и обратить ярость пани Жалекачской ему во спасение! Да
и себе, если на то пошло!
У нее всегда слезы были близко, а уж теперь,
когда всю ее так и трясло от страха, не стоило ни малейшего труда заставить их
хлынуть по лицу с той же обильностью, как у пани Катажины.
– Да как у вас только язык поворачивается меня
винить?! – прорыдала Юлия. – Да он ко мне и не прикоснулся и пальцем
не тронул!
– На-ка, не тронул! – изумленно
разомкнула синие, ненакрашенные губы пани Жалекачская. – А чего ж ты орала
как резаная, всех переполошила?
«Вот именно. Чего ж я орала, коли так?» –
всерьез задумалась Юлия – но опять только на миг:
– Оттого, что он хотел меня избить, когда я
сказала, что краше вас!
Пани Катажина открыла и закрыла рот; глаза ее
в морщинистых веках, лишенные ресниц, изумленно выкатились.
Плохо пришлось бы Юлии, если бы сия
высокородная дама стояла поблизости от зеркала! Но, на счастье, ничего подобного
рядом не оказалось, а когда последний раз гляделась в волшебное стекло пани
Катажина – неведомо. Да и какая разница?! Все равно она видела не себя
нынешнюю, а очаровательную резвушку с гладким, словно ягодка, личиком и свежими
прелестями, сводившими с ума всех панов без разбору, какой она была, возможно,
лет двадцать, а то и тридцать назад!
– Ты краше меня? Ну, знаешь… – Пани
высокомерно повела плечами. – Об этом должны судить мужчины. Им виднее!
– Вот он и судил! – заливаясь вполне
натуральными слезами отчаяния и страха, выкрикнула Юлия, ослабев от радости,
когда поняла, что пани Катажина принимает их за слезы оскорбленного
самолюбия. – Он сказал, что не видел дамы прекраснее вас, что одно лишь
почтение к приютившему его дому удержало его, чтобы не проникнуть ночью в ваши
покои и не молить о любви. Он мечтал затащить вас в свою ванну, да я оказалась
там прежде. Клянусь, невзначай! Да видели бы вы, как меч его, на вас
нацеленный, опал рядом со мною!
Пани Жалекачская едва не подавилась, а Юлия
будто с ледяной, накатанной горки неслась:
– Он говорил, что вы – хастани, а это лучшая
из женщин. Самая красивая и желанная для соития. Поступь ее соразмерна, лоно
благоуханно, нрав приветлив, а на животе… на животе три складки, которые сводят
с ума мужчин!
Одному Богу ведомо, откуда, из каких бездн
воображения вывалились эти три складки, но свое дело они сделали: взор пани
Катажины алчно запылал, и стало ясно – чтобы заполучить любовника, который
называет ее такими словами, она готова на все!
Оставалось только придумать, как это – все…