– А почему вы думаете, что я буду причитать? – угрюмо
спросила я.
– Будешь, будешь, – сердито усмехнулась мадам. – Будешь
причитать и умолять не отягощать твою бедную душу новым грехом – грехом
смертным…
– Вы что, решили убить монаха? – холодно спросила я, и мадам
даже отпрянула, изумленная моей догадливостью:
– Как ты поняла?
– А что тут понимать? – пожала я плечами. – Нам больше
ничего не остается. Или он нас со свету сживет, или мы его.
– Конечно, конечно, – воодушевленно подхватила мадам. –
Конечно! Он сам нас вынуждает так поступить. Вот послушай, что мы сделаем. Я
скажу ему, будто согласна отдать тебя, но ты противишься. И предложу вам еще
раз встретиться и побыть вдвоем. Скажу, что он был груб с тобой, там, возле
собора, у тебя спина болит до сих пор, и удовольствия ты никакого не получила,
так что на сей раз пусть он будет нежен и щедр, пусть говорит тебе всякие
глупости, которые так любят молоденькие глупенькие девушки. Он с радостью
согласится, не сомневаюсь. Я подыщу уединенное место… то есть я знаю один такой
дом… Он придет туда, а там ты встретишь его. И пустишь в ход то снадобье… из
одного гриба, помнишь, я давала тебе? – И она заговорщически подмигнула.
– О нет, мадам Ивонн, – сказала я холодно, скрестив на груди
руки. – Нет… Я на все согласна: согласна притворяться и заманить монаха в
ловушку, но убивать я никого не буду. Это должен сделать кто-то другой.
– Дитя мое, я не ждала от тебя такого малодушия, – отвечала
она лукаво. – Ты уже навешала на себя столько грехов… Твоя тоненькая шейка
гнется от них, словно от слишком тяжелого ожерелья. И бояться такой мелочи, как
убийство? Глупости. Ведь таково средство достигнуть свободы, избавиться от
страха, вернуть себе власть над миром…
Ее глаза сверкали. Она и вообще-то очень красивая женщина,
несмотря на года, а может быть, как это ни странно, и благодаря им, но тут я
просто ахнула. Она была необыкновенна! Наверное, ей не раз приходилось убивать.
Можно подумать, души ее жертв отдали ей свою жизненную силу. Наверное, мадам
Ивонн тоже была ведьма, как и ее бургундская бабка.
Я даже почувствовала к себе нечто вроде презрения, что не
могу вот так же легко освободиться от условностей и божьих заповедей, как она.
Но кровь гуще воды… Да, кровь гуще воды!
Можно было бы оправдаться перед мадам, если открыть ей все.
Но даже думать о том, что я вступила в кровосмесительную связь с братом, мне
было тошно, а уж вслух-то высказать…
Поэтому я стояла на своем: убивать монаха не буду.
– Ну и ладно, – пожала наконец плечами мадам Ивонн. – Я
пришлю человека. Он подстережет его в темном коридоре с ножом и… – Она сделала
резкий жест. – Правда, тебе потом придется проследить, чтобы не осталось следов
крови на полу и на дорожке в саду. А за изгородью там сразу Сена, так что все
будет шито-крыто.
И тут меня словно ударило тем же самым ножом. Что
происходит? Что я делаю? Я хладнокровно обдумываю убийство родного брата? Пусть
его совершит кто-то другой, но убит будет мой брат! Да, Себастьян кощунник и
святотатец, но он же мой родной брат!
Меня даже замутило от ужаса. Меня чуть не вывернуло
наизнанку! Я зажала рот руками и кинулась вон.
Не помню, как добежала до дома. От свежего воздуха мне стало
легче, я смогла успокоиться, приступ ненависти к мадам Ивонн прошел. И мысли
стали ясные. Все-таки паника – плохой советчик. А мы запаниковали, когда надо
было просто-напросто все спокойно обдумать.
Нужно сделать вот что: мне пока не появляться у мадам Ивонн.
Неделю, две, три, а если понадобится, то даже месяц, пока все не успокоится.
Конечно, будет тяжело, я вообще не знаю, как смогу жить без той свободы
распоряжаться чужими желаниями, без той радости подчинять себе людей, которые я
обрела и к которым привыкла в последнее время, как буду обходиться без плотских
радостей… Но придется потерпеть. А мадам Ивонн скажет Себастьяну, что я
исчезла, сбежала невесть куда, она, мол, знать не знает, где я есть. Он не
поверит, конечно, и, может быть, даже станет следить за ее домом. Ну и пусть
следит! В конце концов ему надоест. Он уйдет, и тогда я смогу вернуться.
Мне казалось, что это une bonne idйe, хорошая мысль. Но я
забыла о главном… Забыла, что, если даже Себастьян перестанет ходить к мадам
Ивонн, все равно есть место, где мы с ним можем встретиться. Я так привыкла,
что он не появляется дома. И думать не думала, что он может вернуться в любой
момент, тем паче теперь, когда отцу становилось все хуже и хуже.
И этот момент настал.
Наше время. Конец августа, Мулян, Бургундия
Сегодня она бежала в Самбур. Дорога туда вела необычайно
удобная. Во-первых, сначала, еще на выходе из Муляна, она проходила мимо
длинного забора, сложенного в незапамятные времена из тесаного камня. На заборе
была укреплена неприметная табличка, гласящая, что здесь в 1944 году гитлеровцы
расстреляли участника Rйsistance Лазара Барона, жителя Муляна. Алёна знала, что
Лазар Барон был отцом Жоффрея и просто не успел жениться на своей подруге
Мадлен Пуссоньер именно потому, что его расстреляли. Табличка была укреплена в
начале забора, а в конце его свешивались через ограду гроздья дикого винограда.
Его никто не ел и не собирал – в Бургундии эту дичь и за виноград-то не
считают, вот разве что птицы его клевали да Алёна не упускала возможности
сорвать кисть-другую, отправляясь на пробежку или возвращаясь с нее. Казалось,
она в жизни никогда не ела такого вкусного винограда, пусть даже он был
меленький, невзрачный и с огромными косточками.
Чуть дальше, когда уже заканчивались поля Жоффрея, как раз
на их меже с полями какого-то другого хозяина, росло большущее дерево la noix –
грецкий орех. Орехи еще только-только начали поспевать, но некоторые все же
дозрели, упали – и усеивали теперь землю под деревом. Их никто не подбирал,
кроме… кроме понятно кого. Орехи в брюновском саду были еще совсем зеленые, да
к ним и не проберешься через заросли плюща, а здесь вот они, на блюдечке с
голубой каемочкой, и даже зеленая чешуя уже отвалилась, не надо чистить и
пачкать руки. Орехи были еще молочные, мягкие, совершенно негорькие и вкусные
до одури. Это был завтрак Алёны – виноград и орехи. Просто фантастика.
Волшебство!