Он послушно открыл дверь в приемную и, чтобы как-то
оправдать свои действия, попросил Владу принести чай. Пусть девушка знает, что
в их отношениях нет ничего личного, такого, что нужно обсуждать при закрытых
дверях. Разговаривать можно тихо, она ничего не услышит, зато в любой момент
сможет видеть, что в кабинете Наны Константиновны ничего непристойного не
происходит.
– Для тебя есть работа, – проговорила Нана,
протягивая ему оставленный Любовью Григорьевной конверт. – Приходила наша
тетушка, ей нужно разыскать одного человека, все данные в конверте.
– Что за человек? – вздернул густые брови Тодоров.
– Понятия не имею. Там все написано.
– И зачем он ей?
– Антон, я понятия не имею, что ей надо. Ты же видишь,
в каком я состоянии. Сейчас уже лучше, меня Влада какими-то снадобьями
напичкала, а когда тетка заявилась, я вообще была в грязь, даже плохо понимала,
что она говорит. Мне хотелось, чтобы она скорее ушла, и я не задала ей ни
одного вопроса. Знаю только, что речь идет об отце шефа. Ну, и его брата,
соответственно. Зачем-то этот тип ей понадобился.
На пороге появилась Влада с подносом в руках, и Тодоров тут
же вскочил, взял поднос и поставил на стол перед Наной. Сделал он это не очень
ловко, и чай из чашек выплеснулся на блюдечки. Влада тут же схватила салфетки и
принялась устранять последствия тодоровской услужливости.
– Черт, до чего ж я неловкий, – смущенно
пробормотал он.
– Да ладно, – Нана вяло махнула рукой.
Дождавшись, когда Влада выйдет в приемную, она продолжила,
понизив голос:
– Короче, займись этим. Только имей в виду, у нашей
тетушки жесткое условие: шеф и Андрей не должны об этом знать.
– Ну ясное дело, – хмыкнул Антон, отпивая горячий
чай с лимоном. – Иначе она к тебе не пришла бы, а обратилась прямо к
своему племяннику, чтобы он сам распорядился. Когда закончатся твои переговоры?
– Надеюсь, что к четырем.
– Хорошо, я как раз успею.
– Что ты успеешь?
– Доехать до твоего дома, оставить там свою машину и
вернуться сюда на метро. Буду ждать тебя у выхода из метро, возле газетного
киоска. Надеюсь, что пятьсот метров ты сумеешь проехать сама, а дальше я тебя
повезу.
– Антон! – она умоляюще посмотрела на Тодорова.
– Ну что?
– А если кто-нибудь увидит?
– Да и черт с ним. А если ты в аварию попадешь? На тебя
же смотреть страшно. Могу себе представить, как тебе плохо.
– Плохо, – удрученно согласилась Нана. –
Ладно, давай тогда встретимся не у метро, а метров на двести подальше, в
переулке, у следующего светофора. Туда никто из наших не забредает. Возле метро
нас обязательно кто-нибудь увидит, все наши, у кого нет машины, пользуются этой
станцией.
– Договорились. Что-нибудь купить? У тебя дома еда
есть?
– Полно. Я вчера весь день у плиты простояла. Да,
Антон, если Никита дома, проследи, чтобы он пообедал, ладно? И еще одно: зайди
в аптеку, пожалуйста, купи марлевые маски. Не хватало мне только ребенка
заразить, у него меньше чем через месяц юниорский чемпионат.
Она протянула Тодорову ключи от своей квартиры, и он спрятал
их во внутренний карман пиджака вместе с конвертом, оставленным Любовью
Григорьевной Филановской.
* * *
Любовь Григорьевна вошла в квартиру и тут же окунулась в
давно надоевшие ей, вызывающие раздражение и тупую усталость звуки: из комнаты
матери доносилась музыка Вагнера, от которой сводило скулы, и громкая
декламация. Мать читала роль леди Макбет, сиделка подавала реплики за всех
остальных персонажей. Ну почему это обязательно нужно делать под Вагнера,
музыку которого Любовь Григорьевна не выносила?
У себя в комнате она переоделась в красивый домашний костюм
– трикотажные брюки и кашемировый джемпер – и прошла в кухню, где домработница
Валя исступленно надраивала керамическое покрытие плиты.
– Обед готов? – строго спросила Филановская.
– Да, Любовь Григорьевна, все готово. Тамара Леонидовна
уже покушала. Вам подавать?
Филановская милостиво кивнула, присела за стол, потянулась к
широкой стеклянной вазе с ржаными сухариками, взяла один, принялась грызть.
Здесь, в кухне, музыка слышалась не так громко. Мать не слышит, что Любовь
Григорьевна вернулась, и можно еще какое-то время провести в молчании. Валя –
прислуга дисциплинированная, вышколенная, никогда не заговорит первой, пока ее
не спросят.
Она уже пила кофе, когда музыка смолкла, и Любовь
Григорьевна услышала, как распахнулась дверь и зашаркали неуверенные шаги,
перемежающиеся стуком палки. Ну вот, счастье длилось недолго.
Тамара Леонидовна появилась на кухне в сопровождении
сиделки.
– Валя! – с пафосом воскликнула она. – Кто
эта женщина? Почему в доме посторонние? Ты совсем распустилась! Вот Любочка
вернется, она тебе выволочку устроит.
Любовь Григорьевна молча продолжала пить кофе. Иначе как
выжившей из ума старухой она свою мать давно уже не называла. Правда, только в
мыслях. При посторонних она проявляла полное дочернее уважение. Валю мать,
стало быть, узнает и даже имя ее помнит, а вот родную дочь идентифицировать
отказывается. Что это, проявление болезни или привычка к лицедейству? Мать была
когда-то великой актрисой, знаменитой не только в СССР, но и за границей, до
семидесяти пяти лет она выходила на сцену, но теперь ей уже восемьдесят семь,
осенью исполнится восемьдесят восемь, у нее множество болезней, она с трудом
ходит, нуждается в постоянном присмотре, ничего не помнит и мало что
соображает. Однако это не мешает ей продолжать оставаться великой актрисой.
– Тамара Леонидовна, это ваша дочка Люба, –
терпеливо принялась объяснять сиделка.
– Ну какая же это Люба! – возмутилась та. –
Что я, Любочку не знаю? Любочка совсем другая. А это какая-то чужая женщина.
Убирайся из моего дома немедленно!
– Хорошо, – спокойно ответила Любовь
Григорьевна, – вот сейчас кофе допью и уберусь.
Филановская-старшая попыталась изобразить рукой царственный
жест «подите прочь», но пошатнулась, и сиделке еле-еле удалось ее подхватить.
– Пойдемте, Тамара Леонидовна, – ласково
произнесла она, – пойдемте. Мы же с вами вышли походить, размяться, вот и
пойдемте дальше.
– Я не хочу ходить, – капризно заявила бывшая
примадонна, – мне тяжело, я устаю. И голова у меня кружится. Валя, я хочу
обедать. Подавай.
– Вы уже обедали полчаса назад, – терпению сиделки
поистине не было предела.
– Ты все врешь! Ты врешь! Тебе куска хлеба жалко для
меня! Ты сама все съела, в доме еды нет, а на меня сваливаешь! Вот придет
Любочка и тебя уволит. Дай мне немедленно телефон, я ей позвоню и скажу, чтобы
возвращалась поскорее домой и разобралась тут с вами!